Отпустив ученика, профессор приглашает к роялю изящную молодую даму. Она начинает, и довольно хорошо, соль минорную сонату Шумана. Эдвард знает эту сонату, ее играла мать. Он слушает с удовольствием, но профессор начинает подыгрывать ученице в верхнем регистре, и прекрасный мелодический рисунок стирается. Никакие оттенки больше невозможны. Приспособившись к педагогу, который громко стучит по клавишам, пианистка, так же как предыдущий ученик, перестает слышать себя.

Наступает очередь Эдварда. С неприятным чувством он садится за рояль; он приготовил сонату Моцарта. Но профессор прерывает его с первых же тактов:

– Очень плохо! Опять сначала!

Эдвард начинает сначала и слышит окрик:

– Остановитесь! Куда вы помчались? Кто вас гонит?

Эдвард не привык к такому обращению. Он ждет.

– Разве можно так играть Моцарта? Кто он, по вашему? Мальчишка? Паяц? Моцарт – это воплощение высшего покоя. Никакие страсти, милостивый государь, никакие людские волнения не касались его души. Поняли?

Нет, не понял. Мать, напротив, говорила Эдварду, что у автора «Дон Жуана» очень неспокойная душа.

Вслух он это не высказал. Но всем своим видом выражает протест.

Теперь Пледи вспоминает, что этот юнец с белыми волосами играл на экзамене, кроме классиков, что то варварское и комиссия отнеслась к этому благосклонно. Пледи высказался против, но его голос был единственным.

– Дальше! – говорит он брезгливо.

– Позвольте мне не играть сонату, – просит Эдвард.

– Играйте другое!

Другое – это экспромт Шуберта. Пледи слушает, опустив углы губ. Когда небольшой период приходит к концу, он схватывает Эдварда за руку и, высоко подняв ее, кричит:

– Снять!

Лицо у него застыло. Подождав добрую минуту, он восклицает:

– И забыть!

Затем, все еще держа руку Эдварда в своей пухлой руке, объявляет всему классу:

– Вот что такое пауза!

Эдвард не может больше играть. Пледи сгоняет его со стула и усаживается сам. Экспромт Шуберта он откладывает в сторону и берется почему то за вторую, медленную часть сонаты Моцарта, которую Эдвард не играл. Ученики переглядываются. Эдвард не узнает мелодию. Он видит вздернутые, пухлые пальцы, слышит ровные удары и чувствует такую тоску, какая бывает во время болезни. Когда дело доходит до финала сонаты – марша «в турецком духе», Пледи закрывает ноты и говорит:

– Ну, и так далее!

Ученики фыркают. Он с достоинством откашливается и смотрит на часы. Урок окончен.

– Слыхал? – уже в дверях говорит Эдварду Свендсен. – Он всегда так: играет только медленное. Для другого пальцев не хватает!

* * *

Так как на каждого ученика консерватории приходится по два индивидуальных преподавателя – непонятное расточительство! – то после нудного Пледи Эдвард на другой день попадает к профессору Игнацию Мошелесу. На этот раз класс переполнен. Ученики принесли с собой стулья.

Профессор Мошелес – знаменитый пианист, некогда выступавший наравне с Листом и Шопеном. Внешне он благообразен и щегольски одет, несмотря на свои шестьдесят четыре года. У него очень красивые руки и ласковый, вибрирующий голос. С дамами он рыцарски любезен, с молодыми людьми – наставнически добродушен.

Эдвард играет первый. Мошелес с уважением восклицает:

– А! Моцарт! – и до конца не прерывает игру. Потом говорит, улыбаясь: – Очень мило! Очень изящно! Только больше плавности, больше отчетливости, мой друг! Кантилена  должна быть ровнее! Не угодно ли послушать, как это сыграю я?

В классе – радостное оживление. Мошелес играет один только «Турецкий марш», но у Эдварда занимается дух: он никогда не слыхал подобного исполнения.