После Мошелеса никто из учеников не хочет играть. Но он настойчиво приглашает их:

– Полно, друзья, ведь вы меня подводите!

За рояль садится молодая ученица, которая вчера была у Пледи. Мошелес ни звуком не прерывает ее – настоящий музыкант умеет слушать! Но, выслушав, произносит неожиданный суд:

– Очень хорошее исполнение! Пожалуй, оно лучше, чем сама музыка!

Это он говорит о сонате Шумана!

– Что ж, друзья мои, я и не скрываю, – продолжает Мошелес, встретив отчаянно недоумевающий взгляд Эдварда: – я не поклонник всех этих новых течений! По моему глубокому убеждению, музыка на Бетховене остановилась! И больше вам скажу: сам Бетховен иногда переходил границы, в которых музыка остается благородным искусством! Да, мои милые, музыка имеет свои незыблемые законы, и всякий, кто нарушает их, бывает наказан, наказан самим временем. Сначала ими увлекаются, а потом все таки возвращаются к старикам. Согласитесь, что Шуман и отчасти Шопен уже в какой то степени перестают быть музыкантами, изобретая новую манеру, несовместимую с законами классики: какие то ломаные ритмы, причудливые расположения аккордов, скачки на большие интервалы… неожиданные ударения. Все это, может быть, и производит впечатление, но это уже переходит границы музыкально изящного!

При этих словах лицо у Мошелеса становится добрым, почти умиленным.

– Но как же так? – волнуясь, спрашивает Эдвард, пораженный тем, что ученики не возражают профессору. – Шуман, Шопен – ведь это сама музыка!

Мошелес разглаживает свою седую кудрявую бороду и ласково смотрит на Эдварда:

– Я понимаю вас, друг мой! Вас удивляет моя смелость! Но, как видите, не только вы, молодые, но и старики бывают иногда в оппозиции! Я не отрицаю: и Шуман и Шопен были весьма талантливы, но направление у них вредное. Особенно для молодежи!

Эдвард оглядывается. Лица учеников непроницаемы.

– Возьмите, например, финал сонаты с похоронным маршем, – говорит далее Мошелес. – Он изумляет, не правда ли? Он потрясает, этот финал, но можете ли вы сказать, что это музыка? Есть ли там хоть намек на мелодию – в том смысле, как мы ее понимаем? Можно ли ее спеть? Попробуйте! А гармония? Просто обе руки бегают в унисон, а сумасшедшая быстрота все стирает.

– Сыграйте, пожалуйста! – просит Свендсен.

И все поддерживают его.

Мошелес пожимает плечами. Он никогда не отказывается играть. И, чтобы доказать, что финал сонаты Шопена – «не музыка» , – играет его ученикам (разумеется, наизусть – память у него до сих пор превосходная!). Когда финал стихает, Мошелес откидывается на спинку стула. Все молчат. Никто не помнит, какая была первоначальная цель у Мошелеса, но все убеждаются, что финал бе мольной сонаты Шопена и есть настоящая музыка.

– Мы никогда с ним не спорим, – сказал Свендсен Григу, когда урок кончился и все вышли из класса. – Урок у него – только наполовину урок, а в основном – концерт; для этого мы и приходим! Мало ли, что он скажет! Говорит одно, а играет по другому! Вот тут то мы и учимся!

Через день – урок композиции. Профессор Юлиус Рихтер, высокий, бледный, серьезный, в очках, просматривает пьесу Эдварда, которая так понравилась Оле Буллю, и находит в первых четырех строках одиннадцать ошибок.

– Гармонии ужасны, – говорит он.

«Нет, – думает Эдвард, – напрасно я сюда приехал!»

Юлиус Рихтер – большой авторитет среди теоретиков. Но музыку он, по видимому, не слышит! По крайней мере, то, что приносят на урок ученики, он редко проигрывает. Он внимательно рассматривает ноты, отодвигая их от себя, чтобы лучше разглядеть нотный рисунок .