Никто не помышляет о будущей славе: мать не любит вундеркиндов и прилагает все усилия, чтобы дети не походили на них. Даже гости, бывающие в доме, знают, что детей здесь надо хвалить умеренно.

Честолюбивый Джон подчиняется этому, но думает про себя: «Погодите, дайте мне вырасти!» В нем все артистично: и рост, и красивые волосы, и то, как он держит свой смычок, и задумчивое, вдохновенное лицо. Гости думают: «Конечно, старшему будет легче: он родился артистом, это сразу чувствуется!»

Эдвард не честолюбив, но любознателен. Когда его хвалят, ему приятно. Когда мать говорит: «Это еще плохо», ему любопытно – значит, если еще потрудиться, можно узнать кое что новое!

Играя, он никогда не думает о том, какое он производит впечатление, но Гезина уже позаботилась, чтобы он сидел прямо и свободно, не раскачиваясь и не делая лишних движений.

У него есть упорство – это нравится матери. Но и мечтательность долго не покидает его: он по прежнему пленен сказками и видит необычное в самом обыкновенном.

Так что уж говорить о музыке? Здесь все – предлог для догадок, самых фантастических. Мать не мешает ему во время импровизаций мечтать вслух. Она и сама принимает участие в его домыслах.

– Знаешь что? – говорит он однажды. – Я, кажется, написал вариации.

– Ну, написать то ты, положим, не написал. Как известно, твою музыку записываю я. А ты, по видимому, сочинил  вариации. Надо выражаться точно.

Эдвард играет тему.

– Нравится тебе? Это марш.

– Слышу. Но отчего он такой медленный?

– Это мать многих детей. Понимаешь?

– Теперь поняла.

– А вот ее дети!

В первой вариации сходство с темой несомненно. Но музыка становится более отрывистой. Раньше это был марш со счетом на четыре, теперь появилось нечто вроде польки на две четверти.

– Похоже? – спрашивает Эдвард. – Это старшая дочь. Немного неуклюжая, но так должно быть. А вот другая, младшая.

Теперь вместо польки мы слышим вальс. А вальс всегда красив, бог знает отчего! Очень мало на свете некрасивых вальсов! Какой, однако, легкой и грациозной стала первоначальная мелодия! И как уместна заключительная трель!

– Но это совсем недурно, Эдвард! Повтори ка!

Он снова играет вальс, а Гезина записывает.

Эдвард задумывается. Мать спрашивает:

– Это все?

Он качает головой:

– Скажи, это обязательно, чтобы все вариации были похожи?

– Конечно. Как члены одной семьи. Ты же сам их так назвал!

– А если вырастает урод?

– Какой урод?

– Часто говорят: «В семье не без урода». И даже мать говорит: «Посмотрите на моего младшего сынишку, Карса. Он не похож ни на кого из нас. Все мы толстые, а он тощий, все мы спокойные, а он непоседа!»

– Все таки, Эдвард, хоть какое нибудь сходство остается. Хоть самое маленькое. Уверяю тебя!

И вот появляется новое лицо: неугомонный Карс. Он исключительно самобытный, оригинальный и совсем не урод. На мать он не похож. Но с младшей сестрой – вальсом у него есть сходство: та же тональность, та же долгая трель. Однако если в вальсе эта трель заключительная, то в вариации Карса она почти не прерывается, на ней все построено. Слышится как бы жужжание запущенного волчка. Счет – на шесть восьмых: быстрая тарантелла или жига…

– Знаешь что, Эдвард? – говорит мать. – Пора уже тебе самому записывать свои сочинения. Ведь ты умеешь писать ноты. Вот тебе мелодия Карса и всех его родственников, а гармонию потрудись прибавить сам.