— Что это, Глеб? — девушка ткнула пальцем в шест, располагающийся теперь практически по центру спальни.

— Этот… пилон, — Имагин же пожал плечами, отодвинул застывшую в дверном проеме девушку, вошел, сел на кровать, окидывая взглядом сначала Настю, потом шест, снова Настю, снова шест. Недвусмысленно так окидывая.

— Зачем? — а Веселова почему-то снова разозлилась. Видимо, все дело опять в шоке.

— Ну ты же ходишь, я знаю. Сможешь дома тренироваться… — мужчина мило улыбнулся. Даже сложно заподозрить в этом простодушии подвох. А он-то есть. Тренироваться она сможет… Она-то, конечно, сможет, но его куда больше интересует возможность наблюдать за тренировками. И не объяснишь же, что выглядеть это может на первых порах не так эстетично… Нет, когда-то Настя, конечно, собиралась сделать что-то подобное — затем и пошла заниматься. Собиралась тряхнуть стариной, вспомнить времена бабочки, очень хотелось снова поймать на себе хоть один такой тяжелый, жадный взгляд, как во времена, когда она танцевала в Баттерфляе, еще недоступная и далекая, а он смотрел, прожигая дыры… Но его инициатива удивила. — Лучше бы вот там станок с зеркалом сделал, чтоб могла тренироваться… — А потому и признаться, что удивила снова приятно, было сложно.

На следующий день «вон там» не менее надежно, чем пилон, был прикручен уже станок. Чего у Имагина не отнять — так это исполнительности.

Особенно тогда, когда эта исполнительность может вылиться для него в приятности.

Жизнь постепенно входила в совсем уж околосемейное русло. Самой Насте иногда казалось, что это происходит как-то подозрительно быстро и неправдоподобно беспроблемно. Вся их с Глебом притирка свелась к нескольким первым неделям, а потом даже то, что изначально жутко бесило, если не искоренилось (в нем или в ней), то стало данностью, с которой вполне можно смириться.

У них даже утренний и вечерний графики были согласованы. Кто за кем идет в душ, кто на сколько минут ставит раньше будильник, если выезжать предстоит вдвоем, кто готовит кофе, кто отправляет хлеб греться, кто достает из холодильника масло, чтоб размерзлось.

Поступая по-джентельменски, первой в душ Настю обычно пускал Глеб, хотя джентльменства в этом было не так-то много. Часто, бубня что-то о том, что она слишком долго возится, Имагин просто напросто вваливался следом, совмещая приятное с бесполезным, а еще отбирая время у завтрака и прочих утренних процедур.

Возможно, кто-то был бы против такого произвола, но Настя не возражала. В конце концов, какой смысл чему-то смущаться, если это радует обоих?

Размышляя подобным образом, Веселова никогда не отказывала себе и в еще одном удовольствии — вроде как чистя зубы, следила взглядом сначала за прозрачными запотевшими створками душевой, из которой иногда доносилось что-то похожее на невнятное пение и видны были силуэты одного очень интересующего ее субъекта, потом за тем, как этот субъект выходит, отряхивается, забрызгивая все вокруг, в том числе и ее, завязывает на бедрах полотенце, толком даже не вытираясь, а потом подходит к ней, обнимает, моча пижаму, тянется за своей щеткой.

На Настино недовольное «опять-Имагин-блин-сушить-придется-зачем-тебе-вообще-полотенце?», отвечает, что полотенце ему действительно незачем и его спокойно можно снять, а потом смеется, когда Настя закатывает глаза.

Забирает из рук девушки тюбик с пастой, который она всегда держит до последнего — специально, чтоб ему пришлось лишний раз коснуться, выдавливает на щетку, отправляет рот.

А потом чистит зубы, корча рожи и не забывая скользить свободной рукой под одеждой невесты, полощет рот, выпрямляется.

— Настя, ты мне только скажи, где ты такие берешь-то? — и вроде как удивленно облапывает все, что скрыто под пижамными шортами.