|
Его наглухо застегнутый сюртук выделялся на фоне стенного барельефа, черной чертой рассекая пеплумы Земледелия и Промышленности – статуй с греческим профилем. – Господа, – повторил председатель, когда водворилась относительная тишина, – мною получено письмо от господина Ламбертона, который приносит свои извинения; он не может присутствовать на сегодняшнем заседании. На шестой скамье против стола кто то негромко рассмеялся. Совсем молодой депутат, лет двадцати восьми, не больше, белокурый и обворожительный, прикрывая рот белыми руками, старался заглушить смех, звонкий, как у хорошенькой женщины. Один из его коллег, человек огромных размеров, пересел через три скамьи и на ухо спросил у него: – Правда ли, что Ламбертон застал жену… Расскажите ка, Ла Рукет. Председатель взял стопку бумаг. Голос его звучал монотонно. До глубины зала долетали обрывки фраз. – Испрашивают отпуска… господин Блаше, господин Бюкен Леконт, господин де Ла Виллардьер. Пока Палата давала разрешение на испрошенные отпуска, Кану, по видимому, надоело разглядывать зеленый шелк, скрывающий неблагонадежное изображение Луи Филиппа, и он слегка обернулся, чтобы посмотреть на галерею. Над желто мраморной каймой с наведенными лаком прожилками виднелся за колоннами один единственный ряд галереи, обтянутый пурпурным бархатом; подвешенный сверху ламбрекен из гофрированной меди не мог скрыть пустоту, образовавшуюся после уничтожения верхнего ряда, где до Второй империи обычно помещались журналисты и публика. Между массивными пожелтевшими колоннами, которые обрамляли амфитеатр пышным и тяжеловесным полукругом, виднелись почти пустые ложи; лишь в немногих ярким пятном выделялись светлые женские платья. – Ага! Полковник Жобэлен явился! – пробормотал Кан. Он улыбнулся полковнику, когда тот его заметил. Полковник Жобэлен был в темно синем сюртуке, который служил ему после отставки своего рода гражданским мундиром. Украшенный большой, словно узел шейного платка, розеткой офицера Почетного Легиона , полковник одиноко расположился в ложе квесторов . Кан посмотрел левее, и взгляд его задержался на юноше и молодой женщине, нежно прижавшихся друг к другу в уголке ложи Государственного совета. Юноша то и дело наклонялся к уху своей спутницы и что то ей говорил, а она, не оборачиваясь и не сводя глаз с аллегорической статуи Общественного порядка, тихо улыбалась. – Послушайте, Бежуэн! – шепнул депутат, толкая коленом своего коллегу. Бежуэн писал в этот момент пятое письмо. Он растерянно взглянул на Кана. – Видите там, наверху, маленького д'Эскорайля и хорошенькую госпожу Бушар? Бьюсь об заклад, что он щиплет ей ляжки, такие у нее томные глаза… Похоже на то, что все друзья Ругона условились здесь встретиться. А вот еще в ложе для публики госпожа Коррер и чета Шарбоннелей. Раздался продолжительный звонок. Курьер красивым басом провозгласил: «Внимание, господа!» Все насторожились. Тут председатель произнес фразу, которую услышали все: – Господин Кан испрашивает согласия на напечатание речи, которую он произнес при обсуждении законопроекта о муниципальном налоге на кареты и лошадей города Парижа. По скамьям пронесся ропот, и разговоры возобновились. Ла Рукет подсел к Кану. – Итак, вы трудитесь на благо народа? – пошутил он. Потом, не дав тому ответить, добавил: – Вы не видели Ругона? Ничего нового не знаете? Об этом все говорят. Но, по видимому, еще ничего не решено. Он повернулся, взглянул на стенные часы: – Уже двадцать минут третьего! Как охотно я улетучился бы, если бы не чтение этой проклятой докладной записки! Оно действительно назначено на сегодня? – Мы все предупреждены, – ответил Кан. |
