|
– Я хотел показать вам Огюста, – сказал полковник. – Истинные друзья познаются в несчастье. Огюст, поздоровайся. Но Ругон выскочил в приемную с криком: – Сию же минуту закройте дверь, Мерль! О чем вы думаете! Сюда соберется весь Париж! – Но вас уже видели, господин председатель, – невозмутимо ответил курьер. Ему пришлось посторониться и пропустить Шарбоннелей. Супруги шли рядышком, но не под руку, задыхаясь, удрученные, перепуганные. – Мы только что прочли в «Монитере»… Какое известие! Как будет опечалена ваша бедная матушка! А в каком положении оказались мы! Более простодушные, чем остальные, они собрались было тут же изложить ему свои делишки. Ругон жестом велел им замолчать. Он закрыл дверь на задвижку, замаскированную дверным замком, бормоча: «Пусть ка попробуют вломиться». Потом, убедившись, что никто из друзей не собирается уходить, он покорился судьбе и, хотя в кабинет набилось уже девять человек, попытался продолжить работу. Из за разборки бумаг в комнате все было перевернуто вверх дном. На ковре валялась груда папок, так что полковнику и Бушару, пожелавшим пробраться к окну, пришлось шагать с величайшими предосторожностями; чтобы не наступить по дороге на какое нибудь важное дело. Все сиденья были загромождены связками бумаг. Одной лишь госпоже Бушар удалось пристроиться на кресле, оставшемся свободным. С улыбкой слушала она любезности Кана и Дюпуаза, в то время как д'Эскорайль, не найдя скамеечки, подкладывал ей под ноги мешок из толстой синей бумаги, битком набитый письмами. На составленных в углу ящиках письменного стола примостились на минуту, чтобы перевести дух, Шарбоннели, а юный Огюст, наслаждаясь тем, что попал в такой хаос, рыскал повсюду, исчезая за горой папок, среди которых действовал Делестан. Последний сбрасывал с книжного шкапа газеты, вздымая облака пыли. Госпожа Бушар слегка закашлялась. – Напрасно вы сидите в этой грязи, – сказал Ругон, просматривая папки, которые Делестан по его просьбе не трогал. Но молодая женщина, раскрасневшись от кашля, заявила, что она чувствует себя здесь превосходно, а ее шляпа не боится пыли. Вся компания стала изливаться в соболезнованиях. Окружая себя людьми, столь мало достойными доверия, император попросту не заботится о благе страны. Франция понесла потерю. Впрочем, это обычная история: великие умы всегда вооружают против себя всякого рода посредственности. – Правительства не умеют быть благодарными, – заявил Кан. – Тем хуже для них, – добавил полковник. – Нанося удары своим слугам, они бьют самих себя. Кану хотелось, чтобы последнее слово осталось за ним. Он повернулся к Ругону: – Когда уходит в отставку такой человек, как вы, страна погружается в скорбь. – Да, да, погружается в скорбь! – подхватили все. Под градом грубых восхвалений Ругон поднял голову. Его землистые щеки запылали, лицо осветилось сдержанной улыбкой удовлетворения. Он кокетничал своей силой, как иная женщина кокетничает изяществом, и любил, чтобы лесть обрушивалась ему прямо на плечи, достаточно широкие, чтобы выдержать любую глыбу. Между тем становилось ясным, что друзья мешают друг другу; каждый исподтишка следил за соседом и, не желая при нем говорить, старался его выжить. Теперь, когда они, казалось, ублажили великого человека, им не терпелось вырвать у него благосклонное словечко. Первым решился полковник Жобэлен. Он увлек Ругона к окну, и тот, с папкой в руках, покорно последовал за ним. – Вы не забыли про меня? – зашептал, любезно улыбаясь, полковник. – Конечно, нет. Четыре дня тому назад мне обещали наградить вас орденом командора Почетного Легиона. |
