|
Я поехал туда и провел у него три месяца. Я там делал записи, множество записей. Говорил с рабочими – словом, знакомился с делом. Я, знаете, хотел выступить в Палате… Он рисовался и лез из кожи вон, стараясь поддержать разговор о вещах, которые, по его мнению, очень интересовали Ругона; к тому же ему во что бы то ни стало хотелось казаться серьезным политическим деятелем. – Но вы не выступили? – перебила Ла Рукета Клоринда, которую его присутствие, видимо, раздражало. – Нет, не выступил, – медленно ответил тот. – Я счел это невозможным. В последний момент я усомнился в точности моих цифр. Пристально поглядев на Ла Рукета, Ругон с глубокомысленным видом спросил: – Вам известно, сколько кусков сахара ежедневно расходуется в Английском кафе? Ла Рукет вначале опешил и выпучил глаза. Потом, расхохотавшись, закричал: – Чудесно! Чудесно! Я понимаю, вы шутите… Но ведь это вопрос о сахаре, а я говорил о производстве сахара… Чудесно! Вы позволите мне повторить вашу остроту? Он даже слегка подпрыгивал в кресле от удовольствия. Почувствовав себя в своей тарелке, он порозовел и стал подыскивать забавные словечки. Тогда Клоринда решила донять его женши нами. Она встретила его третьего дня в театре Варьете с белобрысой дурнушкой, взлохмаченной, как болонка. Сперва Ла Рукет отпирался. Потом, задетый беспощадным вышучиванием «маленькой болонки», он вышел из себя и начал защищать свою даму, вполне порядочную особу и не такую уж некрасивую. Он распространялся о ее волосах, фигуре и ножках. Клоринда ожесточилась. Кончилось тем, что Ла Рукет крикнул: – Она ждет меня, я ухожу! Когда за ним закрылась дверь, молодая девушка торжествующе захлопала в ладоши и сказала: – Наконец то ушел, – счастливого пути! Резво соскочив со стола, она подбежала к Ругону и протянула ему обе руки. Сделавшись необычайно кроткой, она стала говорить о том, как ей жаль, что он застал ее не одну. До чего ей было трудно всех выпроводить! Люди, видно, ничего не понимают. Этот Ла Рукет со своей сахарной промышленностью – ну, не глупец ли? Но теперь им уж никто не помешает, они смогут поболтать. Ей нужно многое ему сказать! С этими словами она подвела его к кушетке. Ругон сел, не выпуская ее рук, но Луиджи стал вдруг отрывисто постукивать муштабелем. – Клоринда! Кло ринда! – повторял он недовольным тоном. – А ведь правда, портрет! – засмеялась Клоринда. Ускользнув от Ругона, она гибким и ласковым движением склонилась над художником. О, как хорошо нарисовано! У него прекрасно получается. Но говоря по совести, она немного устала, ей нужно четверть часика отдохнуть. Пока что он может рисовать костюм; для костюма ей не нужно позировать. Луиджи, бросив сверкающий взгляд на Ругона, продолжал что то бормотать. Тогда она быстро заговорила с ним по итальянски, нахмурив брови, но продолжая улыбаться. Луиджи замолчал и стал снова легко водить кистью. – Я правду говорю, – сказала Клоринда, опять подсаживаясь к Ругону. – У меня совсем затекла левая нога. Она похлопала себя по левой ноге, чтобы усилить кровообращение. Колени ее розовели сквозь газ. Она, видимо, забыла про свою наготу и, с серьезным видом наклонившись к Ругону, царапала свое плечо о грубое сукно сюртука; от неожиданного прикосновения пуговицы по груди ее пробежала дрожь. Она оглядела себя и залилась румянцем. Быстро схватив кусок черных кружев, Клоринда закуталась в них. – Я немного озябла, – сказала она, подкатив к себе кресло и усаживаясь в него. Теперь из под кружев виднелись одни обнаженные кисти ее рук. Повязав себе шею кружевами, словно огромным галстуком, она уткнулась в него подбородком. |
