Новость о победе в Чесменском сражении достигла Санкт-Петербурга вскоре после известий об успехе при Кагуле, и русская столица была вне себя от радости. Всюду слышны были благодарственные молебны, и каждому матросу была выдана медаль с надписью «Я был там». В знак благодарности за Кагульскую победу Екатерина вручила Румянцеву жезл фельдмаршала и воздвигла обелиск в Царскосельском парке, а Алексей Орлов получил титул графа Чесменского. Это была самая впечатляющая череда военных триумфов России со времён Полтавской битвы. Слава Екатерины гремела повсюду, особенно в Европе: даже Вольтер, расхворавшийся у себя в Ферне, вскочил от радости и готов был запеть при мысли о гибели стольких неверных [31].

В этот год, богатый победами русской армии, Потёмкин тоже снискал себе славу и решил, что пора извлечь выгоду из успехов. Когда в ноябре 1770 года военные операции были приостановлены, он попросил Румянцева отпустить его в Петербург. Уж не понадеялся ли он, что Екатерина примет его с распростёртыми объятиями? Позднее недоброжелатели Потёмкина заявляли, что Румянцев был рад от него избавиться. Но на самом деле командующий высоко ценил ум и воинские добродетели Потёмкина и дал добро на поездку, наказав ему защищать свои интересы и интересы армии. Его письма своему протеже были проникнуты отеческим духом, а письма Потёмкина к нему – сыновним.

Потёмкин вернулся в Санкт-Петербург с репутацией героя войны и блестящей рекомендацией Румянцева: «…он во всех местах, где мы ведем войну, с примечаниями обращался и в состоянии подать объяснения относительно до нашего положения и обстоятельств сего края, преклонили меня при настоящем конце кампании отпустить его в С.-Петербург во удовольство его просьбы, чтобы пасть к освящённым стопам Вашего Императорского Величества» [32].

Императрица, ликуя после Кагульской и Чесменской побед, приняла его тепло: из придворного журнала мы узнаём, что за время недолгого пребывания Потёмкина в столице его одиннадцать раз приглашали на императорские обеды [33]. Есть легенда, что также имела место частная аудиенция, во время которой Потёмкин был не в силах сдержать страстного порыва и бросился на колени. Они условились вести переписку, вероятно, через екатерининского библиотекаря Петрова и доверенного камергера Ивана Перфильевича Елагина – ценных союзников в ближнем окружении императрицы. Нам почти ничего не известно о том, что именно произошло за закрытыми дверями, но похоже, что обоих охватило в предчувствие чего-то неясного, что позже станет весьма серьёзным. Возможно, в отношениях Екатерины и Орлова в тот момент уже возникла трещина, но влияние братьев Орловых при дворе усилилось благодаря графу Алексею Орлову-Чесменскому. Ещё не пришёл срок Потёмкину заменить Григория Орлова, но тем не менее его поездка прошла не зря [34].

Григорий Орлов не мог не заметить, как радушно был принят Потёмкин, и сделал всё, чтобы тот вернулся на фронт. Потёмкин уехал в конце февраля с письмом от Орлова к Румянцеву: фаворит давал Потёмкину достойную рекомендацию и поручал командующему быть его «учителем и наставником». Это был вежливый способ указать младшему сопернику на его место, но в то же время такое письмо означает, что петербургская поездка прибавила Потёмкину веса при дворе. Он был особо отмечен [35].

Не прошло и нескольких недель, как на фронте вновь начались столкновения. Однако в отличие от прошлого года 1771 обернулся разочарованием, и военные действия на землях Молдавии и Валахии (нынешней Румынии), где и служил Потёмкин, не принесли побед. Когда турки благоразумно решили больше не сталкиваться с Румянцевым на поле боя, фельдмаршал предпринял серию набегов на турецкие позиции в низовьях Дуная, пробиваясь в Валахию. Потёмкин показал себя достойно: он получил задание удержать Крайовскую область и «не только что при многих случаях неприятеля ‹…› отразил, но нанося ему вящший удар, был первый, который в верхней части Дуная высадил войска на сопротивный берег онаго».