– Я слышал, у Рейвен есть брат, – осторожно сказал Келл.

– А, вы знаете об этом? Да, правда, у нее есть брат по отцу. Он как напоминание о ее несчастном происхождении. Кроме того, этот Николас Сейбин находится, если не ошибаюсь, в Америке. И с прошлого года идет эта дурацкая война – из за правил торговли, из за Канады, так, кажется? Во всяком случае, плавать по морю, мне говорили, стало опасно… Однако не в этом дело, сэр. Я говорил о том, что в этом жестоком мире всем нужна защита. И Рейвен не меньше, чем многим другим.

– Уверяю вас, милорд, – со всей искренностью сказал Келл, – что постараюсь, насколько могу, помочь Рейвен в чем потребуется… И думаю, – добавил он после паузы, – что, чем больше узнаю о ее прошлом, тем легче будет мне это делать.

– Хотите знать о ее матери, сэр? – спросил старик.

– Кажется, вы отказались от нее когда то, милорд?

– Да. – Латтрелл взглянул прямо в лицо Келлу, его старческие глаза наполнились слезами. – Да, я отвратительно обошелся со своей дочерью. Видит Бог, как я сожалею об этом. И всему виной моя упрямая, меднолобая гордость… – Он отер выкатившуюся слезу. – И с тех пор я никогда не видел мое дитя. Никогда… – Он устало прикрыл глаза. – С возрастом особенно ощущаешь значение семьи. Я был дьявольски одинок…

Еще около часа Латтрелл раскаивался в своих прошлых ошибках и сетовал на то, что не знал свою внучку в ее детские годы и не мог принимать участия в ее воспитании и образовании. После чего Келл помог старику подняться и препроводил его в гостиную, где находилась Рейвен. Та, внимательно посмотрев на Келла, пришла, похоже, к убеждению, что беседа мужчин прошла в почти дружеской атмосфере и не привела к нежелательным конфликтам.

Опустившись в кресло, лорд Латтрелл немного отдышался от ходьбы, после чего произнес, обращаясь к Рейвен:

– А теперь, дорогая, услади наш слух звуками рождественского гимна, пока мои старые кости будут отогреваться у камина. Почему эти чертовы зимы становятся с каждым годом все свирепей? – Никто не смог ответить ему на этот вопрос, и тогда он спросил у Келла: – Вы любите петь, мистер Лассетер?

– Не делал этого многие годы, милорд, – ответил тот. – С тех пор, как умерла наша мать.

– Ничего, – утешил его старик. – Я тоже не великий певец, но наша Рейвен, я знаю это, поет как ангел. Она поможет нам не слишком далеко уходить в сторону от правильной мелодии. Если вы готовы рискнуть, сэр, я охотно присоединюсь к вам.

Рейвен оставалось только удивляться благодушному настроению деда, которое она отнесла за счет близящегося Рождества. Келл тоже не мог не удивиться, обнаружив себя стоящим у рояля и готовым переворачивать ноты для Рейвен, когда та положила руки на клавиши.

Пение не произвело ни на кого из участников удручающего впечатления; у старого лорда снова выступили на глазах слезы, а Келл со щемящим чувством вернулся ненадолго в годы своего далекого детства – будто еще были живы отец и мать, а все вокруг казалось таким радостным и светлым.

Вечер произвел на него странное впечатление. Казалось, сидящие в комнате дед и внучка всю жизнь души не чаяли друг в друге. Никакими сложностями, не говоря о трагедии, в их семье никогда и не пахло. Во всяком случае, заметно этого не было, и, глядя на них, Келл еще острее ощущал свое одиночество – и в прошлом, и сейчас.

Ведь сколько уже лет у него, в сущности, был только один по настоящему близкий человек – Шон, которого он любил и жалел, несмотря ни на что, о ком заботился, выполняя материнский завет, для которого жил.