И тут вышел вперед Николай. Вот, оказывается, зачем он кончал когда-то курсы электронных микроскопистов, собирал и отлаживал в разных лабораториях новейшую тогда для Руси технику, сам многими ночами корпел над своим аппаратом – только ради этой минуты. Засучив рукава, он подсел к микроскопу. Честно говоря, поломки даже не было. Он мог бы проверить контакты с закрытыми глазами. Что и сделал. Но оказывается, никто из присутствующих об этом не догадывался. Они молча, но с интересом наблюдали за его действиями.

    Через несколько минут микроскоп вновь ожил, загудел. Все зааплодировали.

    Уже по дороге назад в автобусе человек пятнадцать предложили ему обменяться визитными карточками. Он тогда еще не догадался их заготовить и каждому старательно выписал на листке из блокнота свои координаты.

    – Николай, я надеюсь, что вы не откажетесь поработать в моем институте? – сказал ему во время обеда длинный рыжий австралиец Дилан.

    – Мне бы это было очень интересно, – ответил Николай, с трудом удерживая радостную дрожь сердца.

    Дилан был человеком известным, его ученый труд изучали еще на первом курсе. Николай говорил с ним запросто, предполагая, что у них не слишком большая разница в возрасте, и лишь в конце конгресса выяснил, что Дилану за семьдесят.

    Вернувшись домой, Николай получил приглашения из Германии и Канады.

    Однако выбрал лабораторию Фогеля. Поработать в институте, об оснащении которого у них ходили легенды, да еще вместе с нобелевским лауреатом, – это уже не просто везение, это – мечта европейца, а для безвестного россиянина – попросту жребий богов.

    Знать бы, в чем он согрешил, почему очень скоро те же боги от него отвернулись?

    По дороге в аэропорт его тошнило от страха. Неожиданно он выяснил, что забыл самые элементарные вещи, и не только из английского, но даже собственные прежние работы.

    «Самозванец, самозванец, самозванец!» – крутилось в голове слово.

    Самолет взлетел, улыбающиеся стюардессы разносили вино, пиво, потом ароматно пахнущие жареной курицей завтраки, а ему мерещились ужасающие картины: уже через несколько часов его приглашает к себе Фогель, заговаривает с ним о работах лаборатории, обсуждает задание, а он, Николай, ни бельмеса понять не может. Во-первых, потому, что не может перевести английскую речь, а во-вторых, потому, что до него не доходит смысл самой научной проблемы. Еще через час к нему подходят всякие голландские профессора, тоже начинают говорить и, разочарованно махнув рукой, отступают в сторону.

    Еще день он находится, как зачумленный, в неком вакууме, где на него люди, которые могли бы стать коллегами и друзьями, лишь смотрят издалека, но уже не подходят. А потом он с позором, крадучись, покупает билет назад и срочно возвращается домой.

    Примерно так все в первые дни и происходило. Только не было чувства зачумленности и вакуума. Сверхделикатные голландцы с удовольствием но нескольку раз повторяли элементарные фразы, если видели, что до него что-то доходит не сразу. А сам нобелевский лауреат Фогель, едва представив его своей лаборатории, сразу объявил:

    – Нашим гостям мы всегда даем неделю на адаптацию. У вас тоже есть эта неделя.

    На самом деле ему хватило двух-трех дней, чтобы начать свободно общаться, двух-трех месяцев, чтобы без предварительной ночной подготовки обсуждать профессиональные вопросы, но где-то через полгода он стал догадываться, что для подлинной адаптации понадобились бы десятилетия.