Я говорю об этом, потому что так происходило и с Джереми. Для всех он стал неким неизвестным родственником, жившим где-то очень далеко и в один прекрасный день постучавшимся к нам в дверь. Мне, конечно, хотелось видеть его остроумным, ловким и чудесным во всех отношениях. Он же, воздадим ему должное, никогда не пытался узреть во мне воплощенное совершенство. Наверное, поэтому я и полюбила его так сильно. К тому же какое-то время до нашей встречи он не скажу, что шпионил за мной, но успел приглядеться, и вряд ли что в моей жизни могло его сильно удивить.

Наутро, после первой ночи, которую Джереми провел в моей квартире, я проснулась от запаха горячей еды. Вскочила на постели и потянула носом: яйца, сливочное масло, соль, растительное мало и легкий привкус зеленого лука — все эти ароматы завитками просачивались в щель под дверью моей спальни. Я накинула плюшевый халат и заглянула на кухню. Джереми, свеженький, как консультант из «Гэп», спросил:

— Ты какой омлет предпочитаешь, ломтиками или «бэвиз»?

— А что такое «бэвиз»?

— Жидкий.

— Тогда «бэвиз», будьте добры.

Я зашла в ванную и придирчиво осмотрела себя в зеркало: легкая желтизна на щеках, едва заметная отечность. Подумать только, в моей квартире кто-то есть. Готовит завтрак. Он хоть и родной сын, но все-таки… у меня дома еще никто не ночевал. Я стала задумываться о таких практических вещах, как ванная комната: вдруг ее содержимое производит недолжное впечатление? Я не говорю о гигиенических прокладках и прочей женской ерунде, главное — похожа ли она на ванную нормального живого человека. Причудливые технические приспособления вызывают у меня чувство беспомощности; высушенные губки и морские звезды наводят на мысль о вымирании флоры и фауны; стерильная белизна кафеля напоминает о римской гостинице.

Я оценила комнату придирчивым взглядом: все ли тут в порядке в плане обстановки и чистоты. Запахи? Пятна? Желтизна? Недостаток воображения?

Когда я наконец-таки появилась на кухне, Джереми признался:

— По утрам я лучше всего себя чувствую. Тело в основном слушается до обеда, так что стараюсь успеть побольше.

— Ты не обязан готовить завтраки.

— Меня всегда спасало умение приносить пользу.

— Знаешь, у меня похожие ощущения.

— Да? — Он завернул одну половинку пышного бледно-желтого омлета на другую; видимо, добавил взбитые белки.

Я пояснила:

— Мне иногда кажется, что стоит стать бесполезной для общества, как к тебе заявятся посреди ночи и вышвырнут из постели; а все твое барахло, квартиру, работу и счет в банке отдадут тем, кто этого по-настоящему заслуживает.

— И давно у тебя такие мысли?

— Это не мысли: я чувствую так, сколько себя помню.

Он поставил передо мной омлет, толстый, как блинчик, и воздушный. Я ткнула лакомство вилкой: омлет опал.

Джереми спросил, приносит ли мне работа удовлетворение.

— Когда я думаю о крупных компаниях, на ум приходит военный оркестр. Вот в чем, по-твоему, суть военных оркестров?

— Не знаю. В чем же?

— Даже если половина оркестра играет что Бог на душу положит, все равно создастся впечатление, будто звучит музыка. Вся задумка в том, чтобы скрыть фальшь. Это как пианино — пока нажимаешь только черные клавиши и не трогаешь белых, звучит вроде бы нормально, хотя до настоящей музыки далеко.