– Вы не знаете, где эта женщина? Вы действительно не имеете об этом никакого представления?

Его настойчивость меня встревожила: мне показалось, что они подозревают Долорес в убийстве мужа.

– Послушайте, мне бы хотелось, чтобы она вернулась, – сказал я в конце концов. – Я не хотел, чтобы они уходили. Я бы все отдал, чтобы их вернуть.

Пожилой следователь посмотрел на молодого и едва заметно покачал головой.

– Хорошо, – сказал тот, – ладно. Вы не могли бы объяснить того, что сделал этот Гектор, раз уж вторая свидетельница исчезла?

– А мне казалось, что Долорес дала показания полицейскому, который сюда приехал.

– Дала, но очень отрывистые. – Он оторвал взгляд от своего блокнота. – Она была расстроена.

– Конечно.

– Итак?

– Для меня единственным объяснением кажется то, что он сделал это из‑за безнадежности.

– Вы психотерапевт?

– Нет.

И так далее. Я ответил на все вопросы, я все им рассказал. Мои долгие и путаные объяснения моих отношений с Долорес, похоже, только сбили их с толку. Но в последующие дни я просто сидел дома, ни с кем не разговаривал и позволял газетам накапливаться у входной двери, вперемешку с листовками китайского ресторана и городской грязью. Тем временем длинные тени адвокатов Корпорации бесшумно двигались без моей просьбы – не для того, чтобы защитить меня, а оберегая доброе имя Корпорации, – и полиция прекратила расследование.

Конечно, копы не задали мне самых трудных вопросов. Самые трудные вопросы я мучительно и безрезультатно обдумывал сам: например, о чем думал Гектор в те минуты, когда он тихо двигался по дому, пока Долорес, Мария и я сидели в саду. Мне не давало покоя то, что он увидел: ванну с пластмассовыми игрушками Марии, спальню с интимно смятыми простынями, стопку нового белья Долорес на комоде, мои носки, ботинки и галстуки рядом. Остановился ли Гектор со вздымающейся грудью, наклонился ли к кровати, чтобы увидеть длинные волосы Долорес, оставшиеся на подушке? Распахнул ли он платяной шкаф, увидев ее новую одежду? Весенние платья и новые туфли? Да, конечно же. Любой мужчина это сделал бы. Позже я заметил, что все шкафы в доме были открыты – все до единого. Он увидел все – увидел, что мне доступен весь мир, который был для него закрыт, и все равно я упорно не давал ему встретиться с его женой и ребенком. И в какой‑то момент он зашел в мой кабинет. Я это знаю, потому что дверь осталась открыта, а я всегда держал ее закрытой, чтобы Мария там не копалась. На моем рабочем столе в восьми или девяти папках хранились бумаги, относящиеся к различным сторонам сделки с «Фолкман‑Сакурой»: они были скреплены и уложены в идеальном порядке. Одна папка была озаглавлена «МИРОВЫЕ КАБЕЛЬНЫЕ ПЕРЕДАЧИ», и, когда я вернулся в мой кабинет, она лежала поверх другой папки и чуть косо. В тех бумагах не было ничего, что имело бы глубокое значение для Гектора, но сам факт их существования, безжалостное сокращение места его работы, свидетельствовало о том, насколько он мало значит в общей ткани событий. Возможно, он даже перелистал бумаги, пытаясь найти там свое имя – которого там, естественно, не было. Он мог увидеть, что кабельная компания «Большое Яблоко» не заслужила особого внимания, что она была всего лишь одной их восьмидесяти шести местных компаний Корпорации, разбросанных по всей стране.

Но самое ужасное, что увидел Гектор в те лихорадочные минуты, было не это. Спальня Марии – этот сад детства – должна была стать самым сокрушающим зрелищем. Стены были недавно украшены каймой с алфавитом. Там стояла низкая кроватка из детского отдела «Мэйси» с ярким постельным бельем и шкаф для игрушек, из которого сыпались куклы, кубики и книжки‑раскраски. Я знаю, что это было для Гектора невыносимо: ребенка отнимали у него, перекупали у него, с такой легкостью и эффективностью.