Его отречение наделает много шума, а смерть необратима... Не к кому станет апеллировать, в государстве всё будет спокойно.

А Елизавета? Что ж, она доживает последние дни...

Сразу после отъезда императорской четы Мария Фёдоровна пригласила к себе лучших придворных портних. Она заказала такое чудесное платье для Елизаветы в гробу, что все дамы Петербурга, как только распространился слух об этом платье, тайком бегали к портнихам, снимали фасон и рассказывали о нём небылицы. Столица долго обсуждала во всех гостиных лишь эту тему – фасон и материю заупокойного платья Елизаветы.

Слухи могли бы просочиться и в Таганрог, но ни одна из придворных дам не набралась смелости, чтобы сообщить умирающей Елизавете подобную пикантную подробность...

А Елизавета оживала на глазах. То ли лёгкий морской воздух был для неё живительной силой, то ли внимание и забота императора восстанавливали её силы, но скоро она немного поправилась, и её плоская и сухая фигура уже приняла довольно плотные формы.

После отменного завтрака – а кормили её на редкость питательно и вкусно, то овсяной кашей с изюмом и добавками из фруктов, то крабовым супом в чудесном обрамлении зелени, то котлетками из жирной курицы – она отправлялась гулять в сопровождении своих фрейлин.

Приходила на берег моря, долго стояла на пирсе, глядя в расстилавшееся перед ней бескрайнее полотно воды, куталась в мягкие тёплые шарфы от свежего ветерка.

Иногда она встречалась с императором, тоже выходившим на прогулку после скудного, привычного для него завтрака. Они вместе шли по тихим пыльным улицам городка, разглядывая тучных нянек с детьми, изредка проезжавшие старые колымаги, видели важных, как и в Петербурге, толстых ванек , часами поджидавших случайных седоков на расхлябанных дрожках, запряжённых дохлыми костлявыми клячами...

Чаще всего ходили они в местный собор, отличавшийся странной домовитостью, полосатыми полотенцами на стенах, не изукрашенный ликами святых или нелепыми сценами из Священного Писания, расписанными местными мастерами. Здесь особенно хорошо молилось и думалось – спокойно, уединённо.

Только на паперти сидели двое трое нищих и заунывными голосами пели про свою нужду:

– Подайте, ради Господа нашего Иисуса Христа!

Они раскладывали в их негнущиеся, почерневшие от жары и грязи руки медные монетки и возвращались в свой тихий, просторный и тенистый сад, молча радуясь наступившему облегчению...

Потом наступило время, когда Александр стал объезжать соседние посёлки и города с инспекцией войск.

Он и здесь не мог отрешиться от своего привычного занятия.

Тогда она скучала, в ожидании его писала дневник или строчила письма, опять выходила в сад и любовалась его отцветающей осенней красотой...

На одном из смотров Александр сильно простудился, слёг с лихорадкой. Она сидела у его жёсткой постели – как всегда, с самого детства, кожаный матрац и кожаная подушка блином, – читала или просто молчала.

Под её негромкий голос – теперь он был глух уже на оба уха – он засыпал, потом просыпался, снова видел её склонённое к нему лицо и невольно усмехался: хотел её лечить, а выходит, что она его лечит.

Лихорадка затянулась, и Дибич с Волконским сообщали в Петербург, Марии Фёдоровне, и в Варшаву, наследнику цесаревичу Константину, о состоянии больного...

К вечеру одного из самых трудных дождливых дней Александру сделалось лучше – он уже мог вставать с постели, пить крепкий наваристый бульон и решил, что пришло самое время исполнить то, о чём думал ещё в Петербурге и о чём сказал матери...

Утром Елизавета вошла в его спальню первой и увидела на постели чужое, странно изменившееся лицо. Похожее и непохожее...

Подвязала отвалившуюся челюсть, закричала врачам, созывая людей...

Вокруг тела засуетились, а она прошла в свою комнату и горько заплакала.