И ученики склонили головы и хором сказали:

- Истинно говоришь, Равви...

(Хотя, как полагаем мы, не все поняли то, что сказал Мовшович, как не все поняли и мы. Но поверили. Ибо всем хочется верить. И нам, в том числе).

И продолжил Мовшович.

- Так что, поплывем, друзья мои к Звезде. И дорога наша будет лежать через Иерусалим. Где Праотец наш Авраам пытался принести в жертву господу сына своего Исаака, город Давида и Соломона, город всех живущих в Боге и алчущих Бога.

И вместе они вошли в Иерусалим. В центре города стоял Второй Храм. Храм, вставший после вавилонского пленения.

Опустились все на колени и припали к шершавым камням. И камни охлаждали их разгоряченные от дороги лбы. Отливала кровь от распухших ног. Через пальцы рук проникала в тела божественная сила.

16 И внезапно перед глазами Мовшовича раздвинулись камни, и он увидел пустыню. И это была не Иудейская пустыня, не Негев, не Кара-Кум, не Гоби. Не одна из тех пустынь, в которых побывал или читал о них Мовшович. В этой пустыне не было Солнца, не было неба, не было грани, отделяющей небо от земли. Пустыня была внизу, вверху, на севере, на юге, на западе, на востоке. И между этими пустынями тоже была пустыня. И в этой пустыне клубились какие-то фигуры. Постепенно фигуры уплотнялись. И перед глазами Мовшовича возникли его предки. От ближних до самых дальних. Иных Мовшович знал, об иных слышал. А в-третьих ему вернула его генетическая память.

В кресле с фанерным сиденьем в дырочках в пижаме сидел его отец, покачивая правой ногой в висящей на большом пальце шлепанце. Он что-то говорил Мовшовичу, но Мовшович не слышал. Прозрачная, но непроходимая стена отделяла его от отца. Заглушая его слова, мысли и любовь к сыну, Которого он не видел более двадцати лет. Потом Мовшович увидел Деда, которого он вообще в прошлой жизни никогда не видел. Дед, подбирая то выпадающую челюсть, то слуховой аппарат, подо все это дело пел: Чубарики, чубчики, вы мои, отцвели кудрявые, отцвели". С этой песенкой его накрыло шрапнелью под Перемышлем. Где Дед оказался вольноопределяющимся жидом в 1915 году. Он пережил Первую мировую, революцию, гражданскую и скончался 21 июня сорок первого года. И вот сейчас он пел "чубарики, чубчики", постукивал разваливающимся протезом, периодически выковыривал из тела заржавленные кусочки шрапнели и по-баскетбольному зашвыривал их в вазу севрского фарфора. В которой жена Мовшовича Ксения в прошлой жизни хранила свои нехитрые драгоценности от гипотетического грабежа.

А потом Мовшович увидел брата Деда, своего двоюродного дедушку Давида. Он весьма задорно в гордом одиночестве танцевал фокстрот. Его обвивали языки пламени. Которые хлопали с легким шумом, задавая заводной ритм. Звучала музыка какого-то непонятного инструмента. На нем играла жена двоюродного дедушки тетя Рая. Играла одними ногами. Потому что играть руками или хотя бы помогать ими она не могла. В сорок втором году в лагере Равенсбрюк ей в запястья вспрыснули сулему. А пламя на двоюродном дедушке Даиведе имело своим происхождением город Каунас. Где двоюродного дедушку сожгли в гетто.

А вокруг болтались другие предки Мовшовича. Об одних он имел весьма смутное представление. Других вообще не знал. Ибо что он мог знать о купце из Любека, лекаре из Гранады, талмудисте из Александрии. Словом перед Мовшовичем проползла бесконечная шобла предков Мовшовича. Умных и глупых, сильных и слабых, здоровых и больных, богатых и бедных, храбрых до безрассудства и обсерающихся от страха. И вся она разворачивалась в жестокой битве за его рождение. Но что обрадовало Мовшовича, среди призраков, населяющих пустыню за стеной, не было его матери. Впрочем, когда он поднимался по лестнице к Богу, она была жива. А раз он ее не видел, значит, жива и сейчас.