|
. Вдруг вся улица зашумела: - Везут, везут! - и народ, подобрав полы, бросился к Кремлю, чтоб скорей занять место поближе к эшафоту. Проскакал рейтар, за ним другой, третий. - Дай дорогу! С дороги прочь! Мутно просерела чрез падучий снег команда спешенных гусаров, за ними - шеренга гренадеров с четырьмя барабанщиками впереди, а следом в простых санях-роспусках - разбойница Салтычиха. Она была одета в белый смертный саван, по обе стороны ее сидели с обнаженными тесаками гренадеры. Народ кричал: - Людоедка! Убивица! Вот сейчас башку тебе срубят с плеч... Сата-на-а... Окованная кандалами, как бы ничего не видя и не слыша, Салтычиха сидела в роспусках сгорбившись, угрюмо глядела в землю и лишь на ухабах, когда ее встряхивало, хваталась за коленку гренадера. Тюремщики сказали преступнице, что ей оттяпают голову, она страшилась смертного часа, глаза ее погасли, все в ней приникло, опустилось, замерло. Красная площадь густо набита народом. Конная и пешая полиция, работая тесаками и нагайками, с трудом проложила для процессии дорогу к эшафоту. Крыши торговых рядов, зубчатые кремлевские стены, ларьки, деревья, верхушки возков и карет, окна домов и домишек усыпаны народом. Где возможно было хоть как-нибудь уцепиться, там обязательно торчал человек. Вот по толпе, как по морю, заходили волны: плечи, головы заколыхались. - Везут, везут! Под треск и грохот барабанов Салтычиху ввели на высокий эшафот. Взволнованная до предела, она задыхалась, жадно ловила ртом воздух, ноги не слушались, едва переступали. Воспаленный взор ее суетливо и цепко обшаривал эшафот. Она искала орудия казни. Но ни виселицы, ни плахи с топором... Неужели помилуют? Сердце рвануло, сердце бросило в голову кровь, щекам стало жарко... Ее приковали к столбу, надели на шею белый картон с крупными печатными словами: "М у ч и т е л ь н и ц а и д у ш е г у б и ц а". Безграмотная, она хрипло спросила чиновника: - Чего тут прописано? - А вот услышишь, - ответил тот, и, как только кончили бить барабаны, раздался резкий звук трубы и на всю площадь выкрик: - Московский наро-о-д!.. Слуша-а-а-ай! Толпа замерла, разинула рты. Тучный чиновник громогласно и четко стал читать по бумаге сентенцию. Впервые узнав из сентенции, что Салтычиха замучила насмерть сто тридцать восемь человек, Падуров содрогнулся. И вместе с ним содрогнулась вся площадь, весь народ. Великий гуд прокатился по народу. Падурова охватила какая-то внутренняя тошнота и в то же время чувство жестокой мести. - Душегубка... Убивица... Руби ей голову!.. Полосуй ее топором на части, - в тысячи охрипших от ярости глоток вопил народ. - Смерть ей! Смерть! Падуров взглянул в сверкающие глаза этой необозримой поднятой на дыбы толпищи, на перекошенные гневом рты, на судорожно сжимавшиеся пальцы, и вся душа его наполнилась высоким ликованием: Падуров чувствовал и видел, что он дышит одним дыханием с народом, горит одной с ним местью к врагам своим и что во всем народе точно так же, как и в нем, Падурове, живет единая бунтарская душа и что эта закованная в железища народная душа ждет не дождется своего смелого водителя, чтоб разом разбить цепи рабства. Падуров захлебнулся каким-то волнующим предчувствием и вместе с народом точно так же потрясал кулаками, так же выкрикивал проклятия: "Смерть ей! Смерть, смерть!" А чиновник в белом парике тем временем уже кончал указ Екатерины. |
