Я больше ничего не сказал — лишь умоляюще посмотрел на него. Вообще-то он не улыбнулся, но пламень во взоре несколько, что ли, пригас.

— Вам лучше уйти, мистер Маккабрей, или вы нарушите мой заведённый распорядок, и я позабуду запереть дверь в сад или ещё что-нибудь.

— Да. Что ж, спасибо, Гарри. Доброй ночи.

— Доброй ночи, Чарли.

Я уполз в тень корта для сквоша и съежился там под дождем, наедине с собственными мыслями. Он назвал меня «Чарли» — он так раньше никогда меня не звал. Войдёт в анналы: вот оно, тёплое слово. Джок в конце тоже назвал меня «стариной».

Один за другим огни гостиницы погасли. Церковные часы пробили половину первого с привычной слуху фальшью, и лишь после этого я крадучись обогнул здание, прошёл по каменной террасе и нажал на садовую дверь. И впрямь — кто-то легкомысленно не запер её на щеколду. Дверь впустила меня на небольшую веранду с двумя выцветшими на солнце канапе. Я стянул с себя промокшую одежду, разложил её на одном канапе, а своё измученное тело — на другом, хрюкнув от натуги. Когда мои глаза привыкли к сумраку, на столе между диванчиков я различил натюрморт. Кто-то — опять же, легкомысленно — оставил там старое тёплое пальто, пару шерстяного белья и полотенце; а также буханку хлеба, три четверти холодной курицы, сорок «Посольских» сигарет с фильтром, бутылку «Учительского» виски и теннисные туфли. Поразительно, как беззаботны бывают «отельеры» — неудивительно, что они всё время жалуются.

С маленькой веранды я ушёл, должно быть, часа в четыре. Взошла луна, светящиеся тучки шустро неслись пред её ликом. Я обошёл гостиницу кругом и отыскал тропу, что идёт через Пустыри — такие странных очертаний известковые холмы, облачённые в пружинящий дёрн. Тёлок Берроуза я, должно быть, удивил на всю жизнь, трусцой пробежав между ними в темноте. До бухты, где некогда парусники из Фёрнесса разгружали руду для железоплавильной печи в Лейтон-Беке, было всего несколько сот ярдов. Теперь, когда течения сменились, здесь лежит торф с объеденным ёжиком травы, который два-три раза в месяц на пару дюймов заливает морской водой.

Но гораздо значимее другое: в утесе, под венчающей его необъяснимой зубчатой стеной, изглоданной плющом, имеется грот. Пещера неприветливая, даже дети не осмеливаются её исследовать, и говорят, что в глубине есть внезапный провал неведомой глубины. С Востока заря уже делала свои лёгкие инсинуации, когда я проник в этот грот.

До полудня я проспал из-за чистого бессилия, потом поел хлеба и курицы, отпил ещё скотча. И снова лёг спать: я знал, что сны будут ужасны, но бессонные мысли в кои-то веки окажутся хуже. Проснулся я на исходе дня.

Свет быстро угасал. Чуть позже я навещу своего братца.

Говоря точнее, в ранние часы этого воскресного утра я выбрался из пещеры и во тьме подрейфовал к деревне. Последний телевизор уже нехотя выключили, последний пуделёк уже попрудил в последний раз, последнюю чашку «Борнвиты»  уже заварили.

Коув-роуд напоминала ухоженную могилу — супруги с супругами лежали, грезя о былых излишествах и грядущих кофейных утрах; никаких флюидов от них не исходило, трудно поверить, что они вообще тут. Приблизился автомобиль — его вели с тщательным степенством недобессознательного опьянения; я шагнул в тень и переждал. О мою правую ногу потёрлась кошка — несколько дней назад я бы пнул её безо всяких угрызений совести, но теперь я не мог пнуть даже собственного брата. Особенно — этой ногой.

Пытливо мяуча, кошка проводила меня вверх по Уоллингз-лейн, но поджала хвост, завидев огромного белого кошака, притаившегося под изгородью наподобие призрачного Дика Тёрпина.