Над копью есть весьма недоступное местечко, где к вам никто не сможет подобраться, и там я разложил скромный походный костерок, на котором греется банка бобов. Оттуда, где я сижу, видно длинное ожерелье огней Моркама — «там яркие предместья, круглые твердыни».

ПОЗДНЕЕ

Мне очень нравится «влага и вольность, волглая глушь»  этого места. Здесь тихо и никого нет рядом. Спится мне очень счастливо, снятся невинные сны, а просыпаясь, я неизменно слушаю милую перекличку диких травников. Теперь как никогда сладкою представляется смерть; могила не может быть темнее и уединённее — да и тише не может она быть, вот только ветер, украдкой шуршащий колючками у входа, пытается меня напугать. Я припоминаю единственную поистине трогательную историю о призраках:

(Могильщик: Чего хихикаешь?

Призрак: Двоим не так смешно.)

ДРУГОЙ ДЕНЬ —

ТЕПЕРЬ Я УЖЕ НЕ УВЕРЕН, КАКОЙ

Утром видел болотного луня; он какое-то время рыскал по тростникам, затем, крепко бия крыльями, перелетел через ферму Стэквуд и пропал в роще Флигарт. Во Флигарте появилась новая палатка — там она первая; обычного дико-оранжевого цвета. В детстве палатки были надлежащих расцветок — хаки, белые или зеленые. Ничего не подозревающих простожильцев я изучал в свой птичий бинокль — «Одюбон 8,5 х 44»:  похоже, там толстопопый папа, поджарая мускулистая мама и длинный тощий сынок-переросток. Я желаю им радости в запоздалом отпуске, ибо с неба уже полило — мягко, но решительно. Лорд Олванли  говаривал, что самое большое наслаждение для него — сидеть у окна своего клуба и смотреть, как «льёт на проклятых людишек».

На бутановой горелке я жарю банку сосисок Франкфуртеров. На гарнир к ним у меня есть чуточку нарезанного хлеба, жаль только, что я не догадался прихватить горчицы и бутылочного пива. Но всё равно аппетит на свежем воздухе — лучшая приправа: лопать я буду, как бойскаут. «Нёбо, квашня для вожделенья вкуса, О не желай омытым быть вином».

ТОТ ЖЕ ДЕНЬ, Я ДУМАЮ

Я был весьма воздержан с виски — у меня по-прежнему остались бутыль с четвертью этого славного задиры; а когда они иссякнут, придётся совершать вылазку и пополнять запасы. Еда на исходе: есть лишь две большие банки бобов, одна то же самое солонины, треть нашинкованной ломтями буханки хлеба и пять тонких полосок бекона. (Его я должен есть сырым: аромат жарящегося бекона разносится на много миль, вы не знали?). Местные магнаты в ближайшем будущем наверняка хватятся фазанчика-другого — они до сих пор едва ли не ручные, в них ещё никто не стрелял. Фазаны, то есть, не магнаты. Меня ужасает мысль, что придётся их ощипывать и потрошить — и опять я имею в виду фазанов: раньше-то я был не против, но теперь желудок у меня трепетнее. Быть может, я просто сымитирую Навуходоносора, этого царственного поэфага, и начну пастись.  (А вот тут новость хорошая: этого добра кругом изобилие.)

ПО ОЩУЩЕНИЯМ — ВТОРНИК,

НО Я МОГУ ОШИБАТЬСЯ

После своего ледяного утреннего омовения я кружным путём взобрался на высочайшую точку Утеса, на карте обозначенную как ФОРТ. Далеко внизу подо мной виден «лендровер» егеря — он подпрыгивает и брызгается вдоль по притопленной гати к загонам на ближней стороне Мосса, а смотритель Королевского общества защиты птиц целеустремленно пыхтит куда-то на моторке по Скрэйпу. Часто недоумевают, как это преуспевающий птичий заповедник может существовать на охотничьих угодьях, но парадокса тут вообще-то нет: где ещё робкой птичке успешно размножаться, как не в охраняемом заказнике? Стрельба начинается намного позже брачного сезона, в конце концов, и серьёзные спортсмены — а почти все они ещё и хорошие натуралисты — скорее уж подстрелят собственную жену, чем редкую птицу.