|
Я знаю, что мы такое уже переживали. Но на сей раз знаки меня пугают. Я воображаю себе, как ты играешь в теннис в Квинсе рядом со своей школой. И тут до меня доходит: ты для меня потерян. Ты оказался в списке вещей, о которых я буду сожалеть до конца жизни: неиспользованных возможностей, нерожденных детей, вещей, которые можно было сделать куда лучше, возлюбленных, которые были и исчезли. Через несколько лет я буду вспоминать этот обшарпанный теннисный павильон с его лужами и думать про влажные хлопки твоих желтых шлепанцев. Буду вспоминать корты в конце зимы, когда играть выходят только завсегдатаи и самые упертые, в том числе и старенькая миссис Либерман, или апрельские утра, или майские полдни, когда над Центральным парком бушует сирень, или когда в восемь утра молчание повисает над кортами и надо всем парком, такое же завораживающее, как молчание пустых пляжей на рассвете. Я оглянусь в мыслях на изящную тыльную сторону твоей ладони, на то, как ты сгибаешь колени, будто бы в преклонении перед неотразимым ударом, который сейчас нанесешь, а потом, послав мяч сопернику, стоишь, глядя на его изумление, закусив нижнюю губу, а на лице — скромное несогласие с молчаливыми восторгами небес. Я буду тосковать по этому кивку, потому что именно этот кивок
я жду увидеть, когда мой член войдет в твое тело — медленно, поначалу совсем медленно, а потом, погрузившись до упора, я захочу тебе сказать, что это лучшее, чего можно ждать от жизни, и ты кивнешь снова, и прикусишь губу, которую мне сейчас тоже хочется прикусить сильнее всего на свете, потому что ты в конце концов потянешься ко мне и прильнешь поцелуем, а твой язык проникнет в глубины моего рта. Что меня огорчает — это невозможность увидеть твое лицо в момент оргазма, обнять твои колени и приласкать твои скулы много, много раз или даже ощутить эту нотку разочарования после секса, которую необходимо тут же избыть новым сексом.
Однажды утром я пришел на корт раньше обычного. С недавних пор я повадился входить в парк с Девяносто третьей улицы, а не с Девяностой. Мы вошли одновременно. Я не видел тебя много недель. Очевидно, в такой ситуации вполне уместно обменяться какими-то словами. Ты не посмотрел на меня, и, предоставив сначала тебе возможность заговорить, я решил потом просто поглядывать на тебя снова и снова. Дело было необычное. И вот я несколько раз взглянул на тебя мельком, возможно, в попытке тебя поприветствовать, если ты хотя бы посмотришь в мою сторону, вот только ты смотрел перед собой, просчитывая шаги, просчитывая мысли, новый день. Лучше не мешать, не вторгаться, ведь ты явно посылаешь сигнал: отвяжись. Через час, в раздевалке, увидев у тебя на правом бедре широкий бинт, я решил не упускать возможности. «Что с вами случилось?» — спросил я, пытаясь, чтобы это прозвучало в духе дружеского: «И в какую это идиотскую передрягу тебя занесло?» — «А, попытался несколько недель назад открыть бутылку вина, а она разбилась». — «Швы накладывали?» — «Кучу». Ты улыбнулся. А потом, заметив, что я не отвожу глаз: «Вы — третий, кто вообще заметил». — Поди не заметь. И с этим можно играть в теннис? — Теннис-то пустяки. А вот душ принимать сложно. Мы рассмеялись. — Я придумал систему. — С этими словами ты достал из своей объемистой сумки кусок пищевой пленки и несколько крепких круглых резинок. Тут мы оба опять рассмеялись. — Уже на самом деле проходит. Но спасибо, что спросили. «Спасибо, что спросили». Вот оно. Ни к чему не обязывающая вежливость, на грани сухой отповеди. Повелитель клише. Меня это не удивило. Через несколько дней, открыв сумку, я громко чертыхнулся. — Представляете? — спросил я, поворачиваясь к тебе. — Забыл дома кроссовки. — А вы их разве здесь не оставляете? — спросил ты. |
