«А ты читал Фукидида?» — услышал я собственный вопрос, хотя мысли мои были совсем далеко. «Пришлось, — ответил ты. — Дважды!»

Очевидно, это творческое партнерство, подумал я, восторгаясь самим словом, которое сумел подобрать сквозь наплыв ярости, зависти и презрения. Творческое. Я уже будто слышал твои откровения: его проблемы — мои проблемы, мои трудности — его трудности. Мы — одно, мы всегда заодно. Мне захотелось посмеяться над вами обоими. Но уходя в то утро с корта, думал я лишь об одном: так ты знал, ты знал, к чему я клоню, когда я пытался заговорить с тобой все эти недели и месяцы. И выжидал до этого самого деликатного момента, чтобы разыграть карту «партнер». «Мой партнер то, мой партнер се, да, мой партнер так всегда и говорит». Ты же из тех, кто просчитывает слова; о том, куда этот разговор нас заведет, ты знал с той самой секунды, когда ввернул в него Германию, штоллен и Гайдна. Судя по всему, ты отличный учитель. Каждое слово — к месту.

Что меня ошарашило — это неподдельная простота, рядская, обиходная, неприкрытая, приземленная, бытовая простота, с которой ты обрушил на меня новость про своего «парня», — этакая без всякой задней мысли брошенная вскользь фраза девочки-подростка: «Мой парень именно так и считает».

Я онемел до конца дня.

Партнер. Одним этим словом ты не просто порвал в клочья мои непрочные и невысказанные фантазии; ты разрушил романтическую постройку, которую я лелеял целых два года. Мне оставалось одно — покрепче держаться за обломки того, что и было-то чистой иллюзией.

В тот день поменялось абсолютно все. Я был опустошен — без всякого шума, будто сквозь жизнь мою пронеслись варвары и забыли меня убить, истребив всех остальных и уничтожив все, в том числе и память. Я уже не мог вспомнить, чего я от тебя хотел и как мог хотя бы помышлять о том, чтобы ложиться с тобой в постель, ночь за ночью, — сама мысль об этой любви губы в губы лишала меня многих часов сна. Я пытался вспомнить эти плотские фантазии, однако их волнующий саундтрек затих. После этого слова на «п» мне остался лишь рухнувший карточный домик, на строительство которого у меня ушла целая вечность. Что было внутри, зачем мне понадобилось его строить, какие ненастья ему надлежало выдержать, какие радости испытать — все исчезло. И было-то ничего, да и оно растаяло.

Вот и конец нашей истории.

Теперь я могу расслабиться. Могу говорить с тобой про свою жизнь: откровенничать, позволять тебе заглядывать в свой подлинный мир, не мучиться тем, что пытаюсь от тебя скрыть, не хвастаться, не объявлять, что отлично провел выходные, хотя провел их паршиво.

Я пытаюсь вообразить себе будущее. Рано или поздно ты наконец-то пригласишь меня поужинать с тобой и с партнером, мы поговорим. О классиках, о Фукидиде, о юном Алкивиаде, который клеился к Сократу, но философ отверг его потому, что юноша был для него слишком красив. Поговорим о Никии, казненном за то, что он был лучшим военачальником, чем Алкивиад, и принял смерть, зная, что афинские воины, которых он переправил через море, пообещав им славу, погибнут в бесславном рабстве в каменоломнях Сиракуз на острове Ортиджа.

А если вы придете вдвоем ко мне в гости, я налью вина и тебе, и твоему партнеру — сухого белого — и вскрою для каждого его ломоть сибаса так, как это делал официант в Европе, плоской лопаточкой, а про себя подумаю: «Лучше уж это, чем ничего. По крайней мере, он под моей крышей».

Будет так странно смотреть, как вы с Мод коситесь друг на друга со смутным наитием людей, которые не вполне поняли, что их смущает, — а к истине лучше не подступаться. Кончится тем, что вы заговорите о том о сем, нащупаете тоненький слой чего-то общего.