А когда я дошел до работы, утреннюю радость окончательно задушили слова, которые ты сказал в ответ на предложение выпить. «А что, можно, пожалуй». Я вспомнил, что в твоих устах это не означает «да». Это — вежливый отказ.

В ту ночь, сев за компьютер, я занялся разысканиями. Не зная твоей фамилии, впечатал «Манфред», название твоей частной школы в Квинсе, неподалеку от станции метро, до которой я однажды за тобой проследил, слово «теннис». Никакого результата. Я стал пробовать самые разные комбинации, одни слова убирал, другие добавлял, использовал даже избитый прием — проверил американские военные базы в Германии. Опять ничего. Потом я впечатал «Оберлин» и «Манфред», стал просматривать годы выпуска. И тут, к величайшему моему изумлению, появилась твоя фотография с твоим полным именем.

Я не утерпел и стал искать дальше. Где ты живешь в Нью-Йорке? Что о тебе говорят? Есть ли у тебя страничка на фейсбуке? Кто твои друзья? Я прочитал все.

Я не только выяснил твой адрес и телефон; в соцсетях нашлось имя человека, который, возможно, был твоим партнером. Я ввел его имя, и тут же выскочило «Фукидид». Потом: «Преподаватель-классик». Ты не соврал. Он действительно уже опубликовал монографию о Фукидиде.

Мне было завидно. Я представлял себе, как вы познакомились в первую неделю на первом курсе, я видел, как поздно вечером — каждый вечер — вы вместе возвращаетесь из библиотеки. Может, вы встречаетесь в библиотеке после ужина. И однажды, зимней ночью, по пути из библиотеки к тебе в общежитие он остановился, сел на скамью — хотя и стояла стужа — и сказал: «Мне нужно знать, Манфред. Ты ко мне что-то испытываешь?»

Между нами изменилось одно: закончилась эта странная война нервов. Теперь ты первым начинал разговор. Мое угрюмое «Нормально» в ответ на «Как прошли выходные?» превратилось в долгое повествование о том, что ты делал или видел. Я узнал про твоего отца, что ему сделали трансплантацию костного мозга, о печальном состоянии центрального кондиционера в твоей квартире на Девяносто пятой улице, о твоем старшем брате, который вернулся в Германию, о черно-белых фильмах, которые вы с партнером любите смотреть по каналу «Тернер классик». О спорте ты говорить не любил, даже не спросил, смотрел ли я «Ролан Гаррос». Ты больше не игнорировал, как раньше, обветшание нашего теннисного павильона, отпускал шуточки по поводу грязной раковины, над которой мы брились, луж, через которые мы переступали, одеваясь, бездомных, которые по утрам проникали в павильон, чтобы принять душ и постирать одежки в тех самых раковинах, над которыми мы только что брились и чистили зубы.

— Знали бы мои коллеги-учителя, что мы тут каждое утро якшаемся с бомжами.

Действительно, однажды утром один из бездомных вошел и сгрузил свою грязную одежду в раковину.

— Что я тебе говорил, — сказал ты.

— Приветик, Пол, — сказал бездомный.

— Привет, Бенни, — ответил я.

Пока мы шли к шкафчикам, я рассказал, что у Бенни очень грустная судьба. Он работал барменом, а потом -наркотики, одно несчастье за другим, вот он и оказался на улице. Лишился лицензии, дома, жены, детей, но при этом перечитал всю русскую литературу и может перечислить ингредиенты всех коктейлей, изобретенных на этой стороне Атлантики. «Пытается выкарабкаться», — сказал я, добавляя участия в свои слова, возможно, чтобы показать, что под моими язвительностью и сарказмом прячется доброе сердце. Ты ничего не ответил. Но мне нравилось говорить с тобой, одеваясь, потому что за разговором тебе приходилось стоять ко мне лицом, а значит, мне открывался вид на твое тело — подбородок, грудные мышцы, мышцы живота, глаза. Ниже я глядеть не хотел, а потому сосредоточивался на твоей груди, вот только сосредоточенность на твоей груди вызывала желание ее потрогать, поэтому я сосредоточивался на твоем лице, а его хотелось поцеловать, и тогда я опускал глаза ниже пояса, так, чтобы ты не успел проследить за мной взглядом, — и все это время мы говорили об опустившемся бармене, который хочет выкарабкаться.