А потом, не дав никаких пояснений, она не стала отвечать на мои звонки и исчезла.

— Двинулась дальше по жизни, — объяснила она, когда через четыре года мы встретились на вечеринке в той же квартире в Нижнем Ист-Сайде, куда в ту давнюю ночь оба прибились из-за отсутствия вариантов получше. Все обернулось как-то мрачно, сказала она, с ней такое часто бывает, плюс ненавидит она эти расставания, некрологи, прогорклые дни, когда один прилепился к другому, а второй — нет.

Как же можно их называть прогорклыми, когда они еще едва-едва вылупились? Эта — в смысле, наша, поправила она себя, — история вместилась в одну ночь пятницы. В субботу было уже так себе. А воскресенья лучше бы не было вовсе.

Я отметил, что четыре года спустя она помнит все это подробно, по дням.

— А ночь пятницы? — уточнил я — мне, понятное дело, хотелось услышать про эту единственную ночь побольше, потому что я знал: о ней она скажет что-то хорошее, именно то, что мне сейчас и хочется услышать снова.

В карман она за словом не полезла:

— Ночь пятницы, если хочешь знать, вызревала с первой нашей студенческой недели.

Да, хочу знать, подтвердил я. Потому что понятия не имел.

— Да ты что!

Однако нотка иронии в ее голосе, наряду с невысказанной колкостью, окатила меня с ног до головы и дала понять, что она много лет таила обиду или нечто подобное горькому прощению, которое мается, а потом, не упокоившись, затвердевает, подобно желчному камню.

— Когда бы я знал, — сказал я.

— Теперь знаешь.

Но все это было пустой застольной болтовней, я видел, что она уже пытается выдернуть нож, который по недосмотру в меня всадила. Я попробовал вернуться к поверхностному, легкому, замирающему диалогу, но не было у меня слов, которыми можно отменить или переменить прошлое.

— А кроме того, — добавила она в конце концов, как будто этим оправданием можно навек развеять тени, — в те выходные ты и сам начал сдавать назад. Похоже, мы оба платили штраф за долгую просрочку в библиотеке.

— Я не считал это штрафом, — возразил я.

— Ну и я тоже. Но сидеть и ждать, когда жизнь ударит наотмашь, мне тоже не хотелось.

Я бросил на нее испуганный взгляд.

— Не казался ты мистером Все Лучшее Впереди. Постепенно мрачнел, дулся. Я же понимаю, что к чему, когда к середине дня в субботу мужчина начинает кукситься и супиться, а потом и вовсе впадает в угрюмость и просто кричит: оставь меня в покое, как будто у него закончился завод и его не пустили в отпуск без содержания. Уверена, до определенной степени ты был рад, что все кончилось.

А потом — и этот маневр все-таки застал меня врасплох, — переведя сперва стрелки на меня, она вдруг перевела их на себя:

— Наверное, я тоже в чем-то не дотянула. Сделала все не так, как ты ждал, или сделала недостаточно. А может, ты ждал кого-то другого и чего-то большего. Не срослось. Я уже достаточно через это проходила, чтобы заранее замечать будущие препоны. Как я уже сказала, ночь пятницы была преотличная, тут не поспоришь.

— Ну, может, лучше бы и пятницы не было вовсе, — парировал я, стремясь поскорее вогнать гвоздь в собственный гроб, ибо именно к этому она и клонила.

— Отнюдь, — возразила она. — Просто ни к чему большему она не вела. Мы всего лишь закрывали старые счета.

— А если и счетов-то никаких не было?

— Кто знает. Тогда понятно, почему мы с тобой вечно малодушничали.

Я глянул на нее и ничего не сказал.

— Малодушничали, — повторила она.

— Что, оба?

— Ну ладно, я малодушничала, — поправилась она.

Точно пожилая чета, которая вспоминает первые свидания в попытках раздуть угасающее пламя, мы пытались — безуспешно — воскресить ветреность и радость взаимного обретения после стольких лет.