Участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов был хороший дяденька, в посёлке его уважали за строгость, доброту и справедливость, и поэтому он обескуражил Герку своим отношением к его, очень мягко выражаясь, рассказу.

— Сам видел? — довольно грубовато спросил он, снял маленькую фуражку с огромной головы, тщательно промакнул лысину платком, надел фуражку. — Сам, значит, не видел?.. Тогда, значит, и разговаривать нам не о чем. Так мы не работаем. Пантя — элемент, конечно, частично антиобщественный, это всем известно. Но и сваливать на него любое хулиганство без достаточных оснований — не дело. За то, что поделился со мной подозрениями, спасибо. Учтём.

И обескураженный Герка убрел на берег реки, уселся там в очень страшной тоске, бессилии и злости… И ещё ему было почему-то стыдно… Он машинально швырял в реку камешки и никак не мог определить причину стыда… И никогда до этого не испытывал Герка такого одиночества, как сейчас. Он попытался отыскать в душе хоть бы самое ничтожное желание, но уже не мог даже поднять руки с камешком.

Лишь что-то легонько шевельнулось в сознании, когда он вспомнил об этой милой Людмиле, вернее, о её больших чёрных глазах… Чего, интересно, она сейчас делает? Кем командует? Кого учит? Кого информирует, комментирует, анализирует?

А она с тётей Ариадной Аркадьевной сидела на крылечке. Они часа два пробродили в окрестностях посёлка, прошли вдоль опушки леса, рассчитывая, что Голгофа не могла уйти далеко, устали и вот сейчас размышляли о Панте, выясняя вопрос о том, надо ли сообщать в милицию о своих подозрениях.

— Вы знаете, тётечка, — решительно сказала племянница, — мне вот нисколечко не жаль врача-грубияна-эскулапа. Ведь он за всё время ни разика не вспомнил о дочери. Его волнует только машина. И пока вопрос с нею не будет решен, он будет здесь шуметь. Может быть, Голгофа выжидает, когда он уедет?

— Мы можем лишь гадать. Мне лично жаль Пантю, — призналась тётя Ариадна Аркадьевна, — хотя более злостного малолетнего хулигана я не встречала за всю свою жизнь. И я никак не могу понять, что могло толкнуть его на такое изуверство по отношению к машине. А вдруг есть какая-то связь между историей с машиной и уходом Голгофы. Что-то угадывается… Но — что?

— Мне её уход совершенно непонятен. В нём есть нечто таинственное и… подозрительное.

Во дворик ворвался дед Игнатий Савельевич и ещё у калиточки прокричал возбуждённо:

— Герой-то мой, Герка-то мой единственный что натворил?! Участковому уполномоченному товарищу Ферапонтову на Пантю пожаловался! Пантя, конечное дело, большой специалист по безобразиям, но ведь прежде чем жаловаться, надо факты иметь! Неопровержимые! — Он махнул рукой и так стремительно выскочил из дворика на улицу, будто бы проскользнул в щелочку между досочками калиточки.

Далее он промчался по улицам посёлка с быстротой и легкостью, с какими не передвигался уже лет сорок. И хотя силы ему придавало возмущение, все, видевшие его, скажем прямо, рекордсменский бег, радовались за деда. Но постепенно силы его иссякли, и к участковому уполномоченному товарищу Ферапонтову дед Игнатий Савельевич вошёл медленно и покачиваясь, кивнул и тяжело опустился на стул.

— Как ты знаешь, Яков Степанович, — с трудом сдерживая усталое пыхтение, выговорил он, — в нашем посёлке возле моего дома совершено преступление. Приведена в негодность личная машина марки «Жигули».

— Знаю, знаю, — без всякого интереса выслушал и равнодушно ответил участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов, снял фуражку, платком промакнул лысину, помахал над нею фуражкой, надел её. — Знаю, знаю.

— Но тебе неизвестно, кто совершил преступление!

— Пока неизвестно.