— Не беспокойтесь.

— И не собираюсь. Я своё всегда ВЫКОЛОЧУ. Три колеса новеньких на месте. Сейчас готовят четвёртое. Я навел тут порядок! Забегала милиция, засуетилась, сообразила, с кем имеет дело! Но я всё-таки сообщу кое-что куда следует. Здешний участковый уполномоченный ни на что не годится. Давно пора его убрать.

— Вы… вы… вы… — От очень сильного волнения у этой милой Людмилы даже в горле пересохло. — Яков Степанович — замечательный человек и прекрасный работник! Не то, что вы!

Отец и врач П.И. Ратов громко хохотал ей вслед, но она уже пожалела, что унизилась до разговора с ним.

— Я бы ему… фары… — пропищал Пантя, и вдруг эта милая Людмила закричала на него:

— Чего ты пищишь? Такая огромная верзила, а — пищит! Учись говорить по-человечески!.. Прости меня, Пантя. Просто грубиян-эскулап возмутил меня. Но пищать всё-таки отвыкай.

Увидев их, дед Игнатий Савельевич, сидевший на крыльце, весело пропел:

— Главное, ребята, удочки с собой! — и помахал удилищем, которое ремонтировал. — Собираемся в многодневный поход! Скоро наш мучитель укатит обратно, и мы заживём нормальной жизнью!

— Не! Не! Не! — со страхом прошептал Пантя. — Не выйдет у нас! Увезёт ведь он её! Дочь-то!

— Кто распространяет такие слухи? — грозно удивился дед Игнатий Савельевич. — Пока он о ней ни слова, и мы чирикать не собираемся. Мы в поход собираемся. Сейчас он только о машине заботится, она у него любимое дите. Так что, посмотрим, у кого что выйдет!

— Посмотрим, посмотрим, — задумчиво согласилась эта милая Людмила. — Что поделывает Герман?

— Гордится. — Дед Игнатий Савельевич хитрюще улыбнулся. — Собой, конечное дело, гордится. Но в меру. Видишь ли, самостоятельно искупался. Один. Но зато жуткая штука случилась. Никогда ещё такого не бывало. Три рубля взял без спросу и не признается. Не денег мне жалко, не трёшки несчастной, а… Покраснел весь, когда я его расспрашивать стал.

— Говорил ведь я! — пропищал Пантя, помолчал, покашлял и продолжал почти нормальным голосом: — Говорил ведь я в милиции, что забрать мене надо!.. Ну, заберут мене в детдом… А кому я там нужен? — Он вдруг часто-часто-часто зашмыгал носом, будто собирался расплакаться. — Кому я нужен? — с отчаянием пропищал он. — Вон я какой уродился!.. Мачеха мене только страшилищем зовет да обезьяной! — Он не расплакался, просто по его щекам побежали слёзы, которых он и не замечал. — Чего я ни делай, все шарахаться от мене будут! Всегда все шарахаются! Жуликов я сегодня ловил! А сам я кто? Я ведь у Герки три рубли отобрал! Я два просил, а он три вынес… И нечего со мной разговаривать! Гнать мене надо! Недоразвитый ведь я! Вы все умные, а я… а она уедет…

— Перестань, пожалуйста, хныкать, — сочувственно, но строго остановила его эта милая Людмила. — Вполне может быть, что в чем-то и недоразвитый. А ты пытался развиваться?.. Конечно нет. Вот сейчас мы с Голгофой по указанию Якова Степановича и займемся твоим развитием. Красоты мы тебе, естественно, не прибавим, а соображать, может, и научим хоть немножечко. Сейчас задача у всех нас такая: добиться, чтобы Голгофу отпустили в многодневный поход. И учись не пищать, а говорить нормально.

— Спасибо тебе, Пантя, за правду, — сказал дед Игнатий Савельевич. — Но тебе она полезнее, чем мне. Иди, Людмилушка, Голгофу выручать, а мы с Пантей делами походными займемся.