Сначала он просто надеялся уснуть, потом возникла надежда, что придёт злость и отвлечет от мрачных размышлений, ощущения одиночества и полной ненужности никому.

Вам, уважаемые читатели, может быть, покажется странным или даже ненормальным такое поведение Панти. Много людей относилось теперь к нему не просто хорошо, а замечательно, душевно, заботилось о нём сверх всяких мер, но он, видите ли… На самом же деле настроение его было вполне естественным. С непривычки к доброму и сердечному отношению Пантя давно перестал верить в него. И сейчас оно показалось ему подозрительным, точнее, временным или даже случайным. Ведь уедут скоро они, его куда-то в детдом отправят… Правда, там не будет ни отца, ни мачехи, и кормить будут… Но ведь и там он окажется никому не нужным…

И вдруг ему показалось, что он начал засыпать, что ещё не видит, а только слышит сон:

— Пантя… Пантя, ты здесь, я знаю…

Он весь сжался, напрягся, чтобы не сделать ни малейшего движения, даже старался почти не дышать — не спугнуть бы сон! — и с наслаждением слушал:

— Иди сюда, я очень боюсь… Мне страшно, Пантя… Пожалей меня, Пантя…

И он, как во сне, осторожненько выполз из шалашика, машинально захватив узел, и тут же понял, что всё это происходит наяву. Пантя шёл на живой голос Голгофы:

— Я не могу тебя оставить здесь одного…

Ее он не видел: она слепила его лучом фонарика, и подумалось, что если это и сон, то и это неплохо. И он громко сказал:

— Айда!

Сначала была сплошная темнота, но постепенно, когда глаза отдохнули от яркого луча фонарика, Голгофа увидела вокруг сказочную красоту. Лунный свет был удивительно добрым и спокойным, он не мог побороть темноты на земле, но и себя ей победить не давал. И это была не борьба темноты и света, а их согласие.

Дорога впереди напоминала ленту лунного цвета.

По ней Пантя с Голгофой шли совсем-совсем медленно. Она уже радовалась освобождению от страха, а Пантя просто-напросто приходил в себя.

— Почему ты сбежал от нас? — спросила Голгофа и не заметила, что голос прозвучал почти нежно. — Я сразу догадалась, что ты в шалашике.

И он, словно расставаясь с чем-то жутким, недавно чуть не сломившим его, рассказал ещё раз о расставании с мачехой, и вдруг у него вырвалось:

— Страшилищем она меня и обезьяной опять обозвала!

— Бывают люди, очень похожие на лягушек или даже бегемотов, — спокойно отозвалась Голгофа. — Я вот на цаплю похожа. Всё это ерунда, не имеет никакого значения. Не всем быть красивыми. Главное, что ты добрый,

— Я-то добрый?! — возмущённо пропищал Пантя. — Колёса изрезал, у Герки три рубли отобрал… Злой я! Злой! Меня в милиции злостным хулиганом считают!

— Как результат неправильного воспитания, — всё так же спокойно говорила Голгофа. — А мы тебя, если хочешь, перевоспитаем, — продолжала она тоном этой милой Людмилы. — Тебе обязательно надо заниматься спортом. Знаешь, какой из тебя баскетболист получиться может? Запросто станешь мастером международного класса. Если, конечно, дурака валять не будешь.

— Трудно ведь это, — серьёзно признался Пантя и тяжело вздохнул. — Уедешь ведь ты скоро.

— Ну и что? Если мы будем дружить, разлука только укрепит наши отношения. Мы будем писать друг другу письма. Я ещё никогда ни одному мальчику писем не писала. Представляешь, как это интересно!

— Я ошибок больно много делаю, — мрачно пробормотал Пантя. — Учительница ещё говорит, что я пишу как курица лапой.