Но пока он не верил в это и ушёл прочь гордой и независимой походкой.

— Переживает все-таки, — внимательно глядя вслед внуку, сочувственно заметил дед Игнатий Савельевич и, вздохнув, ещё более сочувственно продолжал: — Не привык ведь он к тому, чтоб его анализировали.

ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА

И всё из-за неё…

Долго-долго-долго-долго сидел Герка один дома унылый, несчастный, до предела обиженный, оскорбленный сверх всякой меры да ещё и голодный.

В прошлом добрый, а ныне вреднющий дед — из окна хорошо было видно — расположился, довольный и весёлый, на крыльце с этой милой Людмилой, крутил свои длинные усы и поглаживал широкую, почти до пояса бороду. Про всё на свете вреднющий дед забыл, даже цигаркой не дымил, а он, его единственный, ещё недавно любимый внук страдал самым наижесточайшим образом.

Причин для очень больших страданий было несколько, и когда Герка раздумывал о них, всё у него в голове перепутывалось, и ничего он толком сообразить не мог. Соображать ему мешала ещё и острейшая зависть.

Завидовал он все-таки, честно говоря, этой милой Людмиле, а на этого вреднющего деда он весьма и весьма обижался, а на обоих вместе он здорово сердился, вернее, неимоверно здорово сердился.

Не ожидал Герка от любимого и единственного деда такого к себе отношения!

Про музей вреднющий дед сочинил — раз, сидит с этой милой Людмилой, а единственного внука бросил — два, согласился внука ана… лизировать — три, а чем всё кончится, неизвестно — четыре. А есть-то как хочется! — пять.

Но самое главное, самое неожиданное и очень самое неприятное заключалось в том, что впервые столь привычное бездельничание не доставляло никакого удовольствия, не радовало, а угнетало, даже слегка тревожило. А вдруг и вправду — бездельничать не так уж интересно?! В это, конечно, трудно поверить, но…

Ему не сиделось на месте. Пробовал он полежать — тоже ничего хорошего не получилось. Герка заставлял себя сидеть на месте, чтобы не пойти к этим, которые вдвоём на него одного набросились. Вот заняться бы чем-нибудь, хоть ерундой бы какой-нибудь, сразу бы стало легче! И такое желание было для Герки столь необычным, столь, я бы сказал, противоестественным, что он несколько раз подпрыгнул на сиденье и почему-то подергал себя за уши.

Проще всего было бы выйти на улицу (где на скамейке только что уселись эти, которые вдвоём одного ана… лизировать решили!) и как ни в чем не бывало гордо пройти мимо. Они, конечно, спросят, куда он направился, а он, конечно, небрежно так отмахнется и — дальше себе раз-два-левой…

Но — куда раз-два-левой?

Уйдёт он, предположим, смотреть, как играют в волейбол на спортплощадке около клуба, но ведь и там он будет думать об этой милой Людмиле и об этом вреднющем деде. Вот что обидно! Вот что его злит!

Герка погрозил им кулаком, потом — другим кулаком, потом — обоими кулаками вместе, язык им показал и забормотал:

— Ладно, ладно… бросили меня в тяжёлом состоянии… голодного… оба против меня… двое на одного… Ана! — чуть не закричал он. — Лизируйте меня, если совести у вас нет!.. Я вот вам… вы вот у меня…

Собственно, а чего «Я вот вам… вы вот у меня…»? Ну чего, спрашивается?

Не успев, вернее, не сумев самому себе ответить, Герка выскочил из дому, пробежал через двор, вылетел через калитку на улицу и промчался мимо этой милой Людмилы и этого вреднющего деда.

Тот крикнул:

— Куда тебя понесло?

— Герман, прибегай к нам! — позвала эта милая Людмила.

«Забеспокоились, голубчики! — торжествующе подумал Герка. — Обратили внимание! По-за-бо-ти-лись называется! А мне и без вас хорошо! Почти замечательно! Весело мне без вас!»

Врал он всё, уважаемые читатели.