Писателя Шапирского на бульваре встретила хмурая девица, одетая в 'ночку'. Рядом с девицей трусили несколько разнокалиберных мрачных собак, на правом плече сидел оценивающе смотревший на Шапирского попугай, на левом — здоровенная крыса. Но самым жутким показались Шапирскому почему-то откормленные наглые кролики — не меньше тридцати штук, которые обсели его кружком и уставились красными глазками, вожделенно подёргивая носами. Девица смерила писателя холодным взглядом, смачно харкнула на лакированную туфлю и сказала: 'Олегыча заденешь — пойдёшь на комбикорм. Князь, пометь.' Самый крупный из псов обдул штанину писателя (чем лишь добавил сырости к уже наличествовавшей в промежности) — и дикая банда удалилась в сторону пригородного леска. Шапирский же с агентами ВКП (б) даже разговаривать отказался.

Была ещё надежда на Урбита Орбита Гедеминаса, но к нему на полчаса раньше агентов ВКП (б) заявился некто Вервольф. Вервольф с Верещагиным был не то чтобы в дружеских отношениях, но во всяком случае являлся его знакомым. Агенты под дверью послушали раздающееся из квартиры утробное довольное рычание и тонкий визг УО, тщетно взывавшего к ООН и Гаагскому трибуналу, переглянулись — и на цыпочках покинули не только дом, но и город… И вот сейчас они стояли, виновато опустив головы, и выслушивали те нехорошие слова, которые, срываясь на визг, говорило им непосредственное начальство. После этой приятной процедуры они плюнули на все и пошли домой, а начальство задумалось — а как же быть дальше? В принципе, план имелся, и какие-то дополнительные агенты извне были не самой обязательной его частью, но…Наконец, ВКП (б) решилось использовать свое самое секретное оружие…Это было довольно опасно и очень дорого, но чего не сделаешь для избавления мира от зла в лице садиста Верещагина и его мерзких подпевал типа Сказочника!

В ракетоплане таких запутанных и зловещих интриг не происходило. Сказочника уже потихоньку отпустило, и он тихо стоял в углу, любовно поглаживая оружие, бормоча что-то и то и дело прицеливаясь в кого-то невидимого.

…Верещагин сдёрнул наушники.

— Головы к коленям! — гаркнул он.

Ракетопланы грохались на пляж, взмётывая тучи песка и пропахивая лыжами борозды. Порученцы начали выпрыгивать наружу ещё до полной остановки, открывая ураганный огонь из счетверёнок. Вскоре от красивых зарослей вдоль пляжа ничего не осталось. Лишь одинокий попугай, истошно вопя, метался над порубанной пулями зеленью.

Ступив на песок, Верещагин снял попугая одним выстрелом и, оглядевшись, щёлкнул пальцами. Ему подали имперский флаг, и писатель-графоман с хэканьем всадил его в песок:

— Нарекаю сию землю именем Восстания Русского Духа.

— Ну зачем же так и сразу, — поклонившись флагу, укоризненно покачал головой Сказочник. — Травка не виновата. Чуть-чуть подправить, пальмовые стволы в черно-белый перекрасить, листья в косички заплести-прям как родные березки будут. Опять же, птичку жалко. В людей стрелять надо, батюшка Олег свет Николаич, в людей.

Писатель-графоман попугаененавистнически хрюкнул.

— Найдём если — то и в них постреляем, — пообещал он. — А пока запомни, отрок: попугай, как и обезъяна — суть признаки морального разложения.