— Он в многоквартирке живёт, — подала голос одна из провожающих — типично русская красавица, скромно прятавшая руки под передником (где находился тридцатизарядный "вилькинсон Линда" и полуметровый боевой нож… ну и ключи от погреба). — Могут пострадать невинные, учитель.

— А, — Верещагин хотел махнуть рукой и сказать, что в Москве всё равно живут одни чурки, но, покосившись на стоящего в общем строю белобрысого и черноглазого Рауфа Иванова и поправился по ходу: — Кровь невинных — дело святое. Мы потом им памятник поставим. После победы нашего дела. В общем ты понял, — он хлопнул Пашку по плечу. — Лети, сокол наш. На святое дело идёшь. Петька станет тебя на спарринг зазывать — не ходи. Чего доброго убьёшь. Или он тебя… — дилемма вновь вызвала у писателя припадок задумчивости. Все почтительно молчали, лишь за сараями монотонно вопил наказуемый за какую-то небрежность строительный рабочий-китаец. — Ну это не важно в общем, — заключил Верещагин. — Прилетишь, поговоришь, улетишь.

— Жизни не пожалею, — клятвенно заверил Пашка.

— Не жалей, — кивнул Верещагин. — Особенно чужих. Но и со своей не церемонься…

…Когда стратоплан растаял в белом летнем небе и все закончили промакать глаза платочками, Верещагин хрустнул пальцами и строго сказал:

— Обед.

Потом кивнул ключнице:

— Пошли со мной, сделаешь мне… отчёт. Насчёт продуктов.

Многоэтажка красиво осела в дымных облаках.

(Позже напишут, что взрыв был произведён коммунофашистами на деньги Аль-Каиды и по личному приказу Буша-старшего. Но Пашку это совершенно не волновало. Гораздо сильней он огорчится, узнав, что Лукиянко выжил-таки — в момент прицельной бомбёжки он находился в медвытрезвителе и в алкогольном бреду кричал, пугая сокамерников: "Всем выйти из Сумрака и получить бесплатный аТан! Я Кей Дач, повиноваться мне, как Володьке Крапивину!!!")

Стратоплан вновь нырнул вверх и через три минуты вышел из стратосферы над Тихим Океаном. Попутно — из чистой вредности — сбросив прихваченный с собой пакет с мусором на палубу подвернувшегося американского авианосца, Пашка включил ДжиПиЭс-навигатор и откинулся в кресле, созерцая панораму Пасифика…

Тем временем на пороге знаменитого графомана появился другой графоман, не менее известный… в куда более узких кругах. Звали этого графомана Борис Борисычем, но сам он себя при встрече рекомендовал не иначе как Сказочника, при этом делая наисерьезнейшее выражение лица и зачем-то надевая на голову до этого мирно лежавший за пазухой берет с павлиньим пером. На боку у Сказочника всегда висела шпага, за которую его нередко штрафовали милиционеры, за спиной мерно покачивался небольшой черный плащ, придающий ему отдаленное сходство с Бетменом, а ноги громко цокали по земле ботфортами с золотым шитьем. В отличии от Верещагина, ненависти к бородам Сказочник не имел, потому лицо графомана украшали мушкетерские усы и бородка клинышком. Не менее красивыми выглядели на лице и мириады прышей всех оттенков и размеров. Под мышкой у графомана торчала весьма смятая рукопись, украшенная рисунками, исполенными со всем присущим Остапу Бендеру мастерством. С какого черта Сказочника несло к Верещагину, пока известно не было, но весь мир знал привычку юного графомана соваться в самые опасные места и рисковать почем зря. Так или иначе, Сказочник постучал. Зная нелюбовь Верещагина к крайне русофобской выдумке — звонку, он не рисковал позвонить, хотя выдумка и висела не дверях для приличия…

… - Ек, — крякнул Верещагин, отвлекаясь от клю… чей, которые перебирал на ладони.