– Когда ж это?

– Да летом. Помнишь Онищенко? Это ведь племяш его, сестрин сын.

Вот оно что!

Однажды летним вечером, когда у нас, по обыкновению, танцевала молодежь под баян Захара Петровича Ступки, явился Онищенко – известный всему селу озорник и лодырь, избалованный не в меру доброй матерью. Пока он глядел на танцы, никого не задевая, и его, понятно, никто не трогал. Но вскоре ему надоело сидеть смирно, он начал подставлять ножку танцующим. Тогда к нему подошел Искра и попросил уйти. Онищенко ответил: «Сам иди вон, уродина!»

Степан вспыхнул, шагнул к нему, но между ними встал Митя. «Уходи! – сквозь зубы сказал он. – Чтоб духу твоего тут больше не было!»

Онищенко замахнулся, но не успел ударить – его схватил за руки Василий Борисович и выставил со двора. Онищенко еще долго кричал, бранился, поносил Искру, меня, всех на свете. С тех пор он часто пакостил нам – то запустит камнем в Огурчика, то напишет похабное слово на нашем заборе. Однажды ночью его поймали в нашем саду и сняли с него сапоги. Наутро он пришел за сапогами, но мы отнесли их в правление колхоза. Там ему и пришлось получить обратно свою обувь и выслушать в придачу два-три не слишком ласковых словечка от Анны Семеновны.

Решетило я знал давно. Знал и не любил. Все говорили, что он хороший хозяин, дельный работник, что колхоз он поведет не хуже Анны Семеновны. Но повадка у него была развязная, грубая, с людьми он говорил свысока, и у меня с ним сразу, едва он заступил на место Вакуленко, вышло столкновение.

Я был в правлении колхоза, когда туда зашел директор нашей школы Остапчук.

– Григорий Прохорович, – обратился он к Решетило наша учительница заболела, дай лошадь отвезти в больницу.

– Подожди дождика, тогда получишь лошадь, – сказал Решетило, даже головы не повернув.

– Григорий Прохорович, ты, должно быть, не понял: человек болен, сильно болен, и сердце у нее – никуда. А Шеин на Кавказе – нет его…

– Да что ты пристал? – крикнул Решетило. – Не видишь – уборка! Где я тебе лошадей возьму?

– Иван Иванович, – сказал я, едва сдерживаясь, – идемте к нам, что-нибудь придумаем.

Решетило обернулся ко мне:

– Вот благодетель нашелся! Ну и давай лошадей, если они у тебя свободные.

– Не свободные, а для учительницы найдем.

– Ну и находи, если ты такой добрый! – съязвил он уже нам вслед.

Скрипнув зубами, я не хлопнул дверью, а закрыл ее как положено.

– Как он смеет так со мной разговаривать? Да еще прилюдно? – говорил по дороге Иван Иванович.

– А зачем позволяете? С нами люди ведут себя так, как мы разрешаем.

– Вы думаете? – В голосе Ивана Ивановича сомнение.

С конца августа у него начались новые бои с председателем. Давно уже надо было завозить в школу топливо, но для этого никак не находилось ни свободной лошади, ни свободной машины. То же с ремонтом: каждую пару рабочих рук – столяра, плотника – Иван Иванович только что не вымаливал. Решетило всегда разговаривал с ним спокойно-наглым тоном. Он мог сказать Ивану Ивановичу: «Да иди ты отсюда, не до тебя мне!»

А однажды заявил:

– Если я не починю крышу в коровнике, схвачу строгача, а за крышу в школе мне никто ничего не сделает.