Чтобы дойти до леса, надо было пересечь большую поляну. Я шел первый, чуть поодаль в одном ряду со мной – Василий Борисович, Митя, Катаев, а по нашим лыжням шли остальные.

Я ускорил шаг и через несколько минут был уже в лесу… Тени деревьев на снегу лежали совсем голубые; выглянуло солнце, и все засверкало вокруг. Я вздохнул всей грудью, мне казалось, никогда я не был так счастлив – от красоты, разлитой кругом, от этой морозной бодрости. Шел бездумно, ни о чем не вспоминал, ни о чем не размышлял, просто радовался солнцу, снегу, деревьям. Глядел во все глаза и не мог насытиться. Ребята примолкли, как и я, оглушенные прелестью леса, свежим запахом снега.

Лес свой мы знали хорошо, заблудиться тут было нельзя – и, не тревожимый никакой заботой, я все шел и шел. Лыжи скользили послушно, дышалось легко и радостно.

А вот и горка. С визгом, не раздумывая, покатил вниз Литвиненко и где-то на полдороге шлепнулся, растеряв палки лыжи.

К самому краю подошла Лида. Лицо у нее чуть напряженное. Прошлой зимой эта горка не давалась ей, и сейчас Лида останавливается и задумчиво смотрит вниз. Но мимо нее весело слетает Митя, и она – была не была! – мчится вслед и – о счастье! – не падает, а как ни в чем не бывало выезжает на дорожку. Потом оглядывается, смотрит вверх и снова карабкается в гору.

Сворачиваю в сторону, иду, иду легко, свободно – так бы и шел всегда, бездумно, бестревожно… Чу, кто-то идет следом. Оглядываюсь: Сизов. Ох, вот его бы мне не видеть сейчас. Тут же стараюсь подавить в себе это чувство, но мне досадно, что это он. Любой бы из ребят, да не он!

– Не получается у меня с горы, – говорит он, заглядывая мне в глаза.

…Иван Никитич все не возвращался. Он писал мне, что Анне Павловне очень плохо, болезнь сердца не позволяет ей сейчас пускаться в дальний путь. В Кисловодске с нею случался удар, от которого она оправлялась медленно, а по горечи, сквозившей в письмах Ивана Никитича, я догадывался, что не оправится уже никогда, что это – начало конца.

Владислав писал им раз в неделю – так повела Галя. Я знал, о чем он пишет, потому что он давал Гале проверять– нет ли ошибок. Это были не письма – отписки: «Здравствуй, дедушка, я здоров. В школе учусь нормально, плохих отметок нет. Галина Константиновна и Семен Афанасьевич тебе кланяются. Привет бабушке».

Сизов-старший писал сыну редко и скупо. Новая ли работа, новая ли семья были тому причиной, не знаю. И вот уж ему Владислав совсем писать не желал. Признаться, скоро я махнул на это рукой. Дед живет Славиными письмами и ждет их, – значит, ему Слава писать должен. А тут… нет, не стану я принуждать Славу.

Зачем тогда в поле он сказал о том, о чем должен был молчать? Неужели так грызло его желание отомстить?

Целый год он прожил у нас торчком, не вместе со всеми, а сам по себе. Только и удалось добиться, что он притих, привалился: не грубил, не хамил, почти не ленился. Мы уже праздновали победу, а оказалось – дальше кожи не пошло, внутри как было, так и осталось.

Теперь ему у нас вдвойне худо и неуютно. Ну, а какие радости ждут его дома? Обжорство. Безделье. Скука. Все-таки он, может быть, вернулся бы к этому, да сейчас возвращаться некуда – Лидия Павловна тоже уехала в Кисловодск.

Ни Катаев, ни тем более Лира не вынесли бы общего отчуждения. Катаев, окажись он на месте Сизова, давно ушел бы куда глаза глядят. Как он маялся, когда во время Фединой болезни ребята стали с ним посуше – только посуше! Но Сизов никуда не рвался. Ждал он приезда своих? Мысленно торопил их? Или думал – все обомнется? Дома ему всегда все спускали, авось и здесь в конце концов если не спустят, так хоть забудут?

Но очень быстро он увидел, что его больше за своего считают.