Было это в начале августа. Ответа мы ждали недели через две, скорее всего – к началу занятий. И вот в эти дни ко мне подошел Виктор Якушев.

– Я получил письмо от тети. Она поехала в Харьков и там заболела, просит приехать. Если не верите, посмотрите, вот она пишет…

– Да зачем же мне смотреть? Что у тебя за странная привычка ссылаться на документы? Разве ты думаешь, что тебе не верят?

– Нет, я просто так… Значит, можно, Семен Афанасьевич? У тети сердце очень плохое, я за нее боюсь…

Мы разрешили ему съездить на неделю в Харьков с тем, чтобы он вернулся не позднее 27 августа. Лючия Ринальдовна снарядила его, дала огурцов, помидоров, буханку хлеба, десяток крутых яиц и узелок с солью.

– Помидоры ты первым делом съешь – раскиснут, – наставляла она. – Видишь, какие спелые? А потом уж принимайся за огурцы. Ну, в добрый час, привет тете. И береги, береги, баульчик, знаешь, как в дороге…

Баульчик она дала свой. Так, с ярко-желтым баульчиком в руках и небольшим рюкзаком за спиной, Виктор и отбыл в Харьков.

А вскоре пришло письмо из Пскова: Анне Александровне и вправду было нелегко оставить Егора у себя, она подумывала о детском доме и все не решалась отдать мальчика. Но если к нам, к Феде… на это она согласна. Сейчас есть надежная оказия – один знакомый как раз едет в Харьков. Посылать ли мальчика с ним? До Харькова нам все же поближе, чем до Пскова. Она ждет телеграммы – знакомый уезжает со дня на день.

Мы тут же откликнулись и назавтра получили адрес человека, который 28 августа привезет Егора в Харьков.

– Эх, – с досадой сказал Казачок, – а где якушевская тетка живет, мы и не знаем! Дали бы ему телеграмму, он бы задержался на денек и прихватил Егора этого самого.

– Уж лучше без Якушева обойтись, – возразил Митя.

Что-то в его словах насторожило меня.

– Это почему?

Митя не успел ответить, как раздался голос Лиды:

– Бывает же так… что к человеку – несимпатия?

– Гм… несимпатия? – удивился Василий Борисович. – Я, например, всякую свою несимпатию могу объяснить.

– Однако адреса нет, – сказал Митя, который, пожалуй, первые на моей памяти ушел от прямого разговора. – Надо думать – кто же поедет?

И вдруг вызвалась Галя.

– Поехать надо мне. Я думаю, так будет лучше всего, – сказала она простодушно, и мы с нею согласились.

Когда пришла телеграмма, что Галя с Егором выезжают я решил прихватить Федю, который не находил себе места, и встретить их не в Криничанске, а чуть раньше.

Мы сели с Федей на дачный поезд и поехали в Волошин где останавливается харьковский поезд. Вошли в переполненный вагон. Федя пристроился у окна и глядел на проплывавший мимо осенний лес – желтые березы, красную, словно обожженную, осину. Я стал рядом, обхватил его за плечи, и он прижался ко мне. Вагон покачивало на стыках, но мне казалось, что Федя вздрагивает не от этой тряски: я чувствовал в нем внутреннюю дрожь нестерпимого волнения.

Но вдруг я и сам вздрогнул и замер. Позади раздался знакомый глубокий голос. На секунду я еще подумал с надеждой: «Ошибка!» Но тут же понял, что ошибки нет.

– Добрые граждане, дяди и тети! Пожалейте сироту! Два дня, как мать схоронили, остался я с пятью братишками и сестренками. Подайте на пропитание, сколько можете…

Нет, ошибки не было.