|
Нет, я не собираюсь, мне там делать не хуй. Да и стыдно возвращаться. Засмеют. Я не поеду, я никогда не иду назад. -- Ты еще молодой, -- говорит он. -- Попробуй, может пробьешься. -- А я поеду, -- продолжает он тихо. -- Я, понимаешь, там впал в амбицию, слишком много о себе возомнил, а вот приехал, и увидел, что ни на что не способен. Покоя хочу. Куда-нибудь в Тульскую область, домишко, рыбки половить, ружьишко, учителем в сельскую школу пристроиться. Здесь ад, -- говорит он. -- Нью-Йорк -- город для сумасшедших. Я поеду, довольно я здесь помыкался. Свободы у них тут ни хуя нет, попробуй что на работе смелое скажи. Без шума вылетишь, тихо. Он работал, в основном, мыл посуду в разных местах. Получает анэмплоймент, 47 долларов в неделю. Живет на Весте в восьмидесятых улицах, в отеле он был у приятеля. -- В шахматы играешь? -- спрашивает он меня, прощаясь. -- Терпеть не могу, -- отвечаю я. -- А водку пьешь? -- Водку пью, -- говорю я, -- хоть и не часто сейчас. -- Не пьется здесь, -- жалуется он. -- Бывало, примешь 700 грамм с закусочкой, летишь по Ленинграду как на крыльях, и весело тебе и хорошо. Здесь выпьешь -- только приглушит, хуже еще. -- Заходи, -- говорит он, -- борщом угощу. В отличие от меня, он варит борщи, употребляя для этого какую-то особую свеклу. Они все жалуются, что здесь не пьется. Пьется, но не так, алкоголь подавляет -- я, пожалуй, скоро пить брошу. Когда-то я работал в Нью-Йорке в газете "Русское Дело" -- и тогда меня интересовали проблемы эмиграции. После статьи под названием "Разочарование" убрали меня из газеты, от греха подальше. Тогда мне было уже не до проблемы эмиграции. Трещала семья, в муках умирала любовь, которую я считал Великой, я сам был едва жив. Венчало все эти события кровавое 22 февраля, вены, взрезанные в подъезде фешенебельного модэл-эйдженси "Золи", где тогда жила Елена, потом недельная жизнь бродяги в даун-тауне Манхэттана. Однако, очутившись в отеле, вернее, очнувшись, я вдруг увидел, что моя дурная слава не умерла, ко мне звонили и приходили люди, еще по советской привычке твердо веруя, что журналист сможет им помочь. -- Полноте, милые, какой я журналист, -- без газеты, без друзей и связей. Я всячески увиливал, если мог, от этих встреч, говорил им, что сам себе не могу помочь, но некоторых встреч мне все же не удалось избежать. Так, например, мне пришлось встретиться с "дядей Сашей", на этом настояли мои знакомые. -- Ты должен ему помочь, он старик, поговори с ним хотя бы, ему станет легче. Я пошел к нему в номер. Комната у него была такая, как будто он живет с собакой. Я искал глазами собаку, но собаки не было. -- У вас, кажется, была собака? -- спросил я его. -- Нет, никогда, -- сказал он испуганно, -- вы меня с кем-то перепутали. Как же, перепутал, на полу валялись кости, сухарики, корки, объедки, сплошным твердым слоем, как галька на морском берегу. Точно такой же слой окаменевших остатков пищи был на столе, на шкафу, на подоконнике, на всех горизонтальных плоскостях, даже на сиденьях стульев. Он был обыкновенный полный жалкий старик с морщинистым лицом. Мне было известно о нем, что он всю жизнь свою писал о море и моряках. Печатал в журнале "Вокруг света" и других советских журналах рассказики о море. -- Я хотел с Вами встретиться, -- говорил он вздыхая, -- у меня отчаянное положение, что делать, не знаю -- я так тоскую по жене, она у меня русская, -- он показывает фотографию под стеклом -- на меня глядит уставшая женщина. -- Зачем меня сюда принесло, -- продолжает он. -- Я неспособен выучить язык. Живу очень плохо -- я получал Вэлфэр -- 280 долларов в месяц, теперь у меня подошел пенсионный возраст и дали мне пенсию -- всего 218 долларов. |
