— Наверное, читали, Виктор Семеныч! Забыли просто. Он ведь помимо книг, подробные романы пишет нам. Агентурная кличка Барсук… — Да‑а?… Черт его знает, всех не упомнишь!… Так что с ювелиром? И с бабой этой? — А у бабы этой, у Колокольцевой, видать, промеж ляжек медом намазано: во всяком случае, Крутованов шесть лет с ней живёт, дорогие подарки делает. А она его тетюшкает и нежит, любовь у них неземная, и баба эта — жох, потихоньку, молча, с подарками гешефты проворачивает…

— Продает, что ли?

— Ну да! Продает! Она ничего не продает — она только покупает! Драгоценности у нее невероятные…

— Откуда?

Штука в том, что у нее, кроме мужа и Сергея Павловича, есть еще один хахаль.

— Вот блядь какая! — рассердился Абакумов. — Сколько же ей садунов надо? — Нет, Виктор Семеныч, она не от похоти кувыркается — интерес, можно сказать, возвышенный у нее. Любовник этот — Лившиц, Арон Лившиц… — Скрипач? — Да, скрипач. Главный наш скрипач. И мадам крутит им всем троим рога, как киргиз баранте… — Ага. Ну и что ювелир‑то?… — Ювелир донес мне на днях, что привезла она камень в оправе — оценить. Невиданной красоты камешек и размера тоже. Я не поленился, подъехал. И — обомлел: этот самый камень я три года назад отдал Крутованову. — Ошибиться не мог? быстро спросил Абакумов, и по его прищуренным глазкам, наморщенному лбу было отчетливо видно, как он начинает заплетать будущую гениальную интригу. — Ошибиться трудно, Виктор Семеныч, — там на оправе, в платиновой розочке, написано «Rex Saksonia». — Ясно. Давай дальше, — заторопил Абакумов. — Ну, ювелир ей сказал: камень должен стоить триста пятьдесят — четыреста тысяч. Она подумала, что‑то прикинула, посчитала и говорит: к вам, мол, завтра с этим камнем придет человек, вы скажите, что вещь стоит двести пятьдесят тысяч, не меньше. — Понял, — кивнул Абакумов. — Назавтра муж явился прицениваться. — Не совсем.

Назавтра явился Лившиц — ювелир его сразу узнал: личность известная, фотографии во всех газетах… А муж явился еще через день. — Значит, эта сучара слупила за дареный камень с них обоих? — восхитился министр. — Выходит… — А зачем ей такие деньги? — с искренним интересом спросил Абакумов. — Чего она с ними делает?

— Оборотный капитал. Другие камни покупает. У нее коллекция будь‑будь! Алмазный фонд!

— Ах, друг Сережа мой прекрасный! — тихо стонал от охотничьего восторга Абакумов, ощущавший непередаваемую радость: силок затягивался на шее врага!

— И Пашка Мешик‑то, тоже орел! Друг ситный, сидит в Киеве, жрет галушки и помалкивает, мне ни гугу… «Линкольн» затормозил плавно у ярко освещенного подъезда цирка, и мы не успели привстать с сидений, а уж комиссар охраны, дымящийся потным паром, маячил снаружи, дожидаясь команды нажимать на ручку, распахивать дверь. Но Абакумов не торопился в свою ложу, а удобнее уселся на черном шевровом сиденье, смотрел на меня — сквозь меня, как на снегопад за синеватым бронированным стеклом. Потом отвел взляд в сторону, сказал грустно:

— И ты тоже помалкиваешь… гамбиты свои разыгрываешь… Почему?! — Я должен был собственными глазами на камешек глянуть, — внушительно сказал я. — Дело‑то серьезное, Виктор Семеныч. — Ну, глянул… и… — И позавчера к вам записался на прием. А вы только сегодня появились.