|
На дне рождения моего боевого друга Семена Ковшука — ее родного, можно сказать, единоутробного брата. Большая была гулянка! Я приехал с небольшим опозданием, и почти все уже были сильно пьяные. Она сидела во главе стола рядом с блаженно дремлющим Семеном, олицетворяя его родословную, семью и вечное бобыльство. Большая, белая, красивая, с темно‑русой косой, уложенной в высокую корону. Я выкинул с места ее правого соседа — какого‑то малозаметного шмендрика, сел рядом и налил себе и ей по фужеру коньяка. — За знакомство! — и чокнулся с ней. — Со свиданьицем, — кивнула она и сделала хороший глоток. — Павлуша, — наклонился ко мне ближе Семен, — это сеструха моя Людочка! Ты к ней грабки свои ухватистые не тяни, она у меня, как цветок чистый…
— Послушай, цветок чистый, — обратился я к Людке, — что это они тут так быстро нарезались? — Не знаю, — пожала она круглыми плечами и сморгнула малахитово‑зеленым глазом. — На работе устают, наверное… Много нервничают… — А ты на работе не нервничаешь? — поинтересовался я. — Не‑а, — покачала она головой и розовым, кошачье‑острым язычком облизнула пухлую нижнюю губу. — У меня работа хорошая, спокойная… Семен дернул за руку сестру: — Ты, Людка, держи с ним ухо востро. Оглянуться не успеешь — он уже между ляжек урчать приладится… — Отстань со своими глупостями! — жеманно мотнула своей русой короной Людка. — Глу‑у‑упостями! — обиженно протянул Ковшук. — Ты его не знаешь! Он у нас орел! Один на всю Контору! Далеко пойдет, коли мне не прикажут остановить его… Я и ухом не повел, легонько погладил ее ладонь, ласково сказал: — Не обращай внимания. Ты про свою работу говорила… — Я в Кремлевской больнице работаю. Физиотерапевтом… Ай да цветок чистый! Мы‑то знаем, зачем в Кремлевке берут в физиотерапию да в водные процедуры, в массажную таких вот молодых красивых девок! А праздник меж тем бешено развивался. Славные мои коллеги, товарищи и отчасти подчиненные, устав на нашей тяжелой, нервной работенке, теперь отдыхали вовсю. Один спал, аккуратно уложив морду в блюдо с рыбой, другой наблевал на дальнем конце стола, двое мерились силой, уперев локти на столешницу и надувшись до синевы, вязко ругались матом, оперативник Столбов задумчиво ел руками из вазы крабов в майонезе, все жадно пили, а Лютостанский танцевал. Конечно, это надо было видеть. Кажется, он один пришел на гулянку в форме и теперь праздновал свой час. Ломаной, развинченной в каждом суставе походкой он подходил к любому ресторанному столику и, не спрашивая ни у кого разрешения, брал бабу за руку и вел танцевать. И ни один из геройских кавалеров не прогнал его прочь, и бабу силком не возвратил на место, и галантного Владислав Ипполитыча по морде не хряснул. Потому что на этой голенастой лупоглазой саранче был броневой панцирь майора госбезопасности. Забавное это было зрелище — танцует саранча в человеческий рост. Лютостанский танцевал хорошо, гибко, ловко, легко. И удивительно непристойно. Он прижимал к себе партнершу так, что она входила всеми своими мягкостями во все изгибистые сочленения его остроломаного тулова, он мял ее и тискал, наклонял под собой до самого пола, вздергивал на себя, и в каждом повороте его сухая, тощая нога в синих бриджах оказывалась у нее между ляжек. Это были странные танцы. Он своих партнерш в центре зала, на глазах растерянных кавалеров раздевал, мял, насиловал, и, когда замолкала музыка, у этих баб был затраханный вид. Но никто слова не вякнул — на Лютостанском была защитная форма с синими кантами. Он так распалился этими танцами, похожими на сексуально‑эротическую физкультуру, что с разбега уцепил Людку Ковшук за руку и шаркнул ножкой: — Разрешите?… — Пошел вон, — сказал я ему ласково. |
