Сейчас, мол, этого не поймут… Я закурил сигарету, уселся поудобнее. Мне, конечно, правильнее было бы домой ехать. Но с этими животными было тепло и уютно. Да и не поймать сейчас, под дождем, в середине ночи, машину. Лучше здесь посидеть. — Кубинские сигареты любите? У меня есть несколько пачек…

Нет, я сам не курю — это у меня для коллекции. У меня и икра есть… Запас — красная и черная, по одной банке… А у вас виски есть?… Нет?… Жаль! У меня есть… Венгерское виски, «Клуб‑69» называется… А Шекспир дореволюционного издания есть?… Жаль. С платиново‑хромированными клише?

Нет?… А Джона Локка тоже нет? Это плохо… Я его за иллюстрации ценю…

Кенгуру работал в режиме не выключенного, всеми забытого магнитофона. Я не сомневался, чго через какое‑то время шелкнет реле автостопа и он, к сожалению, замолкнет, погаснет индика‑торная лампочка его белесого бессмысленного глаза. Он любил меня сейчас искренней любовью самодеятельного артиста, бене‑фицирующего перед благодарным внимательным залом. Я был человек‑публика. Целый зал. Аудитория. Весь мир, с которым он жаждал поделиться своими ценными жизненными наблюдениями. И обнаженный актерский нерв подсказывал ему, что надо торопиться, надо успеть сказать побольше, потому что сценический триумф может в любой момент кончиться. Устанет человек‑публика, например. Потухнет свет. Или дремлющий антрепренер этого авангардистского театра гражданка Надька Вертипорох всех прогонит к едрене‑фене. Бездна пакостных опасностей поджидает вдохновенного артиста…я летом в кемпинге работал…сторожем… Ну, насмотрелся всякого… Иностранцы — со всех континентов… С Кубы… Болгарии… даже с Вьетнама… Бабы все тощие. Это понятно — недоедают… Жрут одни садвинчи… Это разве еда?

Кружевцо из хлеба и листочек колбаски… А красоту для них в кемпинге настроили невиданную, прямо сады Семимирады… Иностранцы нас опасаются… в одиночку не ходят — только целой контингенцией… Кенгуру гудел страстно, радостно, он испытывал наслаждение, близкое к половому.

— … и с Надюшкой у нас жизнь непростая… Как в книге, есть такой рассказ, его по телевизору не так давно показывали. «Ха‑мелеон» называется… там тоже профессор взял на воспитание девушку с улицы… А она высоко пошла…

— Может, «Пигмалион»? — Может быть, и «Пигмалион». Наверное, «Пигмалион»…

— Тогда давай допьем, прекрасный ваятель, — сказал я. — Давай выпьем за нашу подругу Галатею Вертипорох и за тебя, великий профессор Хиггинс. — И вы вот обзываетесь, — грустно покачал головой Кенгуру. — А зря… Я обиды не заслуживаю… У меня жизнь несчастно сложилась… Моего отца расстреляли…

Враги народа… А иначе я не так бы жил… Сколько ж тебе годков, Цыбиков? — спросил я недоверчиво. — Тридцать два на тридцать третий… В нынешнем году — как Спасителю нашему сравняегся… — Ого‑го! — подняла тяжелую головку наша нежная Галатея. — Пожил, мудило, однако. Я бы ему с легким сердцем дал пятьдесят. Или шестнадцать. У него не было возраста. Он не жил. Он был гомункул. Человеческий головастик. Головастик. Какое‑то давнее, совсем забытое воспоминание ворохнулось во мне.

— А кем же ты стал бы, Цыбиков, кабы твоего папашку не кокнули враги народа?

— Я?! Да Господи!… Кем захотел бы! У меня папаша в органах служил… Замминистром он был… Я засмеялся: Кенгуру был не просто исполнитель текстов, — он был вдохновенный импровизатор.