«Ага, – подумала Ника, – значит, он ее еще и подоить собрался. Чтобы братья-близнецы первое время с голоду не померли. Хоть и раб, а детей жалеет!»

В общем, скульптура девушке не понравилась. Доить мертвую волчицу – это все же извращение…

– Ну как? Впечатляет? – улыбаясь, спросил Дмитрий.

Ника лишь пожала плечами: обижать великого мастера не хотелось, а врать она не умела.

«Вот если бы волчица и мордой была как Дарик или как Анжи, то есть добрая. А рядом с ней играли те самые Ромул с Ремом, да пусть хоть бы и молоко прямо из груди сосали, это было бы куда симпатичнее… Не приведи бог, приснится!

Почище, чем ЕВРов картинный кошмар до ее исторических улучшений. Может, Ркацители свои услуги предложить? – задумалась Ника. – Все же жалко итальянцев, за что им такое? Страна-то вроде хорошая…»

– Проходите, будете первыми зрителями! – Открылась вдруг дверь совершенно с другой стороны. Видимо, с черного хода. – Прошу!

В зал, где Ника с Дмитрием были вдвоем, гуськом стали вплывать гости. Первой гордо прошествовала…

Не может быть! Вероника даже рот зажала, чтобы не вскрикнуть. Вот, значит, о каком сюрпризе талдычила Гена!

Бонсерат Лавалье, собственной персоной! Величественная, как Спасская башня, с высоким черным венцом волос над гладким молочным лбом, ротиком маленьким, как капелька вишневого варенья… Ника и раньше всегда удивлялась, как в таких крошечных губках помещается такой гигантский голос?

На оперной диве было сногсшибательного цвета платье, бирюзово-сиреневое, переливающееся, будто и не из ткани, а из тонкого пластика или из толстого капрона. Вот как если бы несколько школьных бантов один на другой сложить, чередуя: сиреневый – бирюзовый, снова сиреневый…

За Бонсерат картинно тряс седой гривой сам Малентино. В желтом, как «ламборджини» Дмитрия, пиджаке, с немыслимо выразительной голубой оборкой на левом лацкане и такой же – на правом накладном кармане. Шею красиво драпировал небесный платок. В руках он держал, все время нюхая, голубую розу, искусно собранную из размахренных кусочков той же голубой ткани.

За ним прошмыгнули два невзрачных типа, судя по одежде, переводчики или секретари, а замыкал шествие величественный, как обелиск, седовласый гений скульптуры, с толстой шоколадной сигарой под свисающим белым усом. Гости кружком остановились у волчицы. Ркацители, узнав Дмитрия, важно кивнул. По Нике лишь скользнул странным взглядом. Понял, что где-то видел, но где – не помнит, сообразила она.

– Прошу. – Мэтр простер руку к скульптуре. – Вы – первые, кому я представляю плод своих длительных изысканий и творческого экстаза.

Наступила полная тишина. Ника, поскольку на шедевр уже вполне насмотрелась, просто пожирала глазами маэстро. Она все еще не могла поверить своему нежданному счастью. Она… В одной комнате с Малентино. Рядом. Протянуть руку – дотронешься… Чудо!

– Зураб, – вдруг на чисто русском языке произнес великий кутюрье, – я думаю, Спартаку нужен шарф. Сине-красный.

Ркацители что-то неспешно ответил, Ника даже не расслышала что, настолько была поражена тем, что Малентино говорит по-русски. Уловила лишь краем глаза: мэтр выплюнул изо рта сигару прямо на пол и шагнул к волчице.

– Он знает русский? – шепотом спросила она у Дмитрия.

– Конечно, он же наш, из Пензы, – также прошептал ее спутник.