Из пьяной болтовни Финка она усвоила только одно: он обитает где-то в районе Ниппеса. Ниппес велик. Целое море руин. Сотни торчащих острых обломков стен, коробки сожженных домов, тысячи подземелий, улиц, переулков, площадей... Не подумала даже о том, что Финк мог оставаться еще на том берегу. Не знала, есть ли у него машина, или он тоже, как она, добирался в Мюльгейм пешком. Бежала сюда, в Ниппес, знала только одно — искать надо здесь.

Очутившись среди пустынных развалин, испугалась еще больше. Отчаяние сдавило грудь. Зачем она бежала сюда?

Нужно было просто броситься с моста прямо в Рейн, и всё... К чему ей теперь жизнь? Ну что, что она скажет тому советскому лейтенанту, если он придет к ней? За что сможет зацепиться в этой мерзкой жизни? Чем еще сумеет выжечь прошлое, все воспоминания о нем, всю мерзость того, что было?

Ребенок! Святое, чистое существо, дитя, зачатое и рожденное в муках, спасенное от всех ужасов Европы,— и что же... она не уберегла его! Променяла на пакетик кофе. Детский голосок променяла на отзвук мельнички для кофе! Будь оно все проклято! И они — финки,— пусть падут на их головы все кары земные и небесные!

Она шла без оглядки. Увидела перед собой небольшую кирку, единственное, что уцелело на старой площади, где до войны дети кормили голубей, вспомнила, что ходила в такую же кирку — давно это было — молиться богу. Зайти, что ли, помолиться и сейчас? Попросить у него помощи?

Оглянулась вокруг. Увидела неподалеку вывеску с нарисованными на ней пивными кружками, открытый вход, лестницу, ведущую вниз. Там, вероятно, есть люди. У кого просить совета — у бога или у людей? Решительно свернула и ступила на скользкие ступеньки. Вряд ли днем здесь будут посетители, но есть ведь хозяин? Быть может, он знает Финка? Теперь людей мало, все знают друг друга. Может, Финк приходит сюда пить пиво? Ах, добрый боже, если б она могла вернуть утерянное, вернуть самое для нее теперь дорогое!

В пивной сидело несколько инвалидов, три женщины, двое переодетых солдат, которые по старой привычке не разучились еще, сидя на стульях, выпрямлять спину. Сидели молча, сосредоточенно уставясь в кружки, думали каждый о своем. Теперь немцам только и оставалось думать. Работы не было, не было хлеба, не было дома, не было ничего, кроме мыслей и шатких надежд на лучшее.

За буфетом стояла женщина. Тильда обрадовалась. Мужчине она и не знала бы, как сказать. А женщине легче объяснить. Ока все поймет. Может, она мать! Такая красивая и степенная женщина должна быть матерью,— значит, она поймет все и поможет, непременно поможет ей, Тильде.

Она поправила прическу. Вспомнила, что молода, хороша собой, не хотела показывать своей растерянности, своего отчаяния. Даже заставила себя улыбнуться. И сама удивилась, что удалось вызвать на свои измученные сухие губы улыбку. Подошла к хозяйке, наклонилась к ней близко-близко и прошептала:

— У меня к вам дело.

— Вы не от Вильгельма? — Маргарита испуганно отшатнулась.— С ним что-то случилось?

— Нет, нет, я не знаю никакого Вильгельма,— успокоила ее Тильда,— я пришла из Мюльгейма, у меня большое несчастье, вы должны мне помочь, на вас вся надежда.

— Но ради бога, что же с вами произошло?

— Где-то здесь, в Ниппесе, скрываются одни... Их трое или четверо... Где-то в развалинах, в какой-то круглой постройке. Они называют ее вилла-ротонда... трое или четверо... Один из них совсем молодой, такой тонкогубый... с искалеченной рукой, его зовут Финк. Вилла-ротонда и Финк. Вы понимаете?

— Да, да. Вилла-ротонда и Финк.

— Он украл у меня малютку... Сегодня утром. Девочку. Трехмесячную беленькую девочку... Финк из виллы-ро-тонды...

Маргарита схватила Тильду за руку:

— Молчите, я все понимаю. Я уже слышала об этой вилле-ротонде.