Была дана не с рождения, а заработана в полях битвы — Первой мировой и Гражданской. За десять военных лет кинокор Тиссэ видел столько, что хватило бы на десять жизней. И помнил всё, что попадало в объектив, словно в мозгу его сидела ещё одна камера и всегда работала помимо его желания: нищету до Революции и разруху после, голодное безумие и безумие убийства, умирание деревни и распад городской жизни. Его аппарат запечатлел многие тысячи тех, кто погиб — спустя час, или день, или месяц после съёмки. Один ребёнок — это было в Поволжье, в разгар голода, — умер во время съёмки, словно по заказу. Многое Тиссэ хотел бы не видеть вовсе или хотя бы забыть, но его воли на то не было. Он помнил всех, кто погибал — рядом с ним или вместо него? — от пули, штыка, смертоносного иприта, тифозной горячки или холерного озноба, от голода и ядовитых суррогатов. И помнил — за всех них. Помнил так хорошо, что мирное сегодня уже не могло его испугать, а рождало только благодарность, что вчерашнее закончилось. А ещё — безмерную любовь к исстрадавшейся родной земле. Сильная память — основа любви.

Он помнил — и потому часто усмехался. Перегибы в колхозах, борьба с кулаками, высылка их в Сибирь — что ж, заслужили. Гонения на мулл-пасторов-попов — заслужили и эти. Переселения народов — не страшно, потому как не смертельно. ГУЛАГ — и это не смертельно тоже.

Он помнил — и потому никогда не боялся. Аресты грозили только врагам. Показательные процессы — лишь вредителям. Лагеря — злостным контрреволюционерам. Вот они пускай и трепещут.

Он помнил — и потому всегда любил. Страну-феникс, что восстала из пепелища войны. Народ-терпеливец, что кровью и миллионами погибших доказал своё право быть. Цветы, улыбки, объятия, песни, рекорды и непреходящий восторг других миллионов — тех, кто выжил и нынче празднует советскую жизнь.

Тиссэ праздновал вместе с ними. Он был счастливый человек — и останется им до конца дней.

Это ли не прекрасный финал прекрасной жизни?

С Эйзенштейном работать больше не будет.

Женится. И новоиспечённая жена — красавица-румынка, младше почти на четверть века — примется костерить Эйзена последними словами. Не от большой ненависти, а из желания потрафить супругу: все обиды на Эйзена и всю накопленную горечь Тиссэ перельёт в уста жены, чтобы слушать её нападки бесконечно, на словах отрицая, а внутри соглашаясь с обвинениями. Это станет скрепой брака столь же сильной, сколь и любовные чувства. Однако ни в дневниках, ни в интервью Тис не позволит себе худого слова о друге, наоборот, будет отзываться исключительно в превосходных степенях.

Режиссёром не станет, как мечталось когда-то, а пойдёт преподавать. Звания, премии, награды за заслуги, публикации, благодарные ученики — всё это будет. И фестиваль в Локарно, и фестиваль в Венеции. И даже улица в Лиепае, названная его именем.

Ещё будет квартира на престижном Кутузовском вместо снесённого дома на подмосковной Потылихе. И семейное счастье, и любимая дочка. И дача с палисадом, и автомобиль с шофёром. И всегда идеально отглаженный домработницей гардероб: на лакированных плечиках — костюмы (клетчатые и в рубчик), рубашки (шёлковые и белейшего хлопка); на полках повыше — галстуки (узорчатые и в горох), пониже — ботинки (лак, замша, выделанная кожа).

А вот фильмов случится мало — после войны грядёт малокартинье. Что-то Тису перепадёт из вечных тем: то ли сотая лента о Ленине, то ли иная героическая биография. После Эйзена работа с другими режиссёрами покажется пресной, как дистиллированная вода.

Зрение ухудшится, и кошель с оправами придётся носить с собой, без него Тиссэ разучится даже выходить из дома. Страх перед окулярами исчезнет бесследно — они продлят стареющему хозяину жизнь в профессии, да и просто жизнь.

Очки для дали позволят снимать — сдать ещё пару лент, чьих названий и сюжета нынче никто уже не упомнит.