|
Это моя слабость — разговаривать всерьез с глупцами. Однако что еще мне остается? Со слугами нельзя говорить ни о чем существенном, все, кто мне ровня, — мои соперники, а тем, кто выше меня, сказать нечего. Если бы у меня был сын… но у меня нет сына, а мой зять, достойный юноша, не имеет ни образования, ни особого таланта к живописи. Такова моя судьба — быть одиноким в этом мире. Но у меня есть сын! Это была моя первая мысль, когда я проснулся. У меня есть сын. Но есть ли? Может быть, Мило лишь очередная фантазия. И Роза, и Лотта. Я писал «Фрейлин», беседовал с Марибарболой, карлицей, изображенной в нижнем правом углу. Для меня это такая же реальность, как и воспоминания о моей предполагаемой семье. А теперь… когда человек просыпается, всегда есть мгновение, обычно краткое, когда он не вполне осознает, кто он такой и где находится, это усугубляется во время путешествия, пробуждение в незнакомой комнате и все такое, а затем та система, которая вывела его из бессознательного состояния, перезагружает головной мозг, и человек снова становится самим собой. Но только не сегодня утром. Или ночью, потому что в комнате было темно. Я понятия не имел, кто я такой. Существовали различные варианты, это точно, и я их быстро перебрал. Я мог быть Чазом Уилмотом, художником-неудачником, подделавшим картину, которая теперь провозглашалась одним из величайших творений Веласкеса, скрывающимся от преступников. Я мог быть Чазом Уилмотом, преуспевающим нью-йоркским художником, сошедшим с ума и проходящим курс лечения, обремененным кучей фальшивых воспоминаний, таких же фальшивых, как этот разговор с карлицей эпохи барокко. Или я мог быть Диего Веласкесом, терзаемым кошмарами. Или сочетанием этих троих. Или еще кем-то совершенно другим. А может быть, это уже сам ад? Как мне определить, что к чему? Поэтому я просто лежал, размеренно дыша, и пытался унять бешено колотящееся сердце. Нет смысла вставать, нет смысла предпринимать какие-либо действия. В психиатрических клиниках есть люди с абсолютно нетронутым мозгом и телом, десятилетиями не совершающие никаких движений по собственной воле. Теперь я понимал почему. Через какое-то время мочевой пузырь известил меня о том, что его необходимо освободить. Я понимал, что мне нужно встать и найти ночной горшок семнадцатого века или унитаз, но тогда пришлось бы начать двигаться, а даже думать об этом было трудно. Я понял, почему запертые в комнате люди предпочитают целый день валяться в собственных испражнениях. Можно привыкнуть к лежанию в дерьме, но нельзя привыкнуть к ужасу, связанному с решением выйти в мир, непримиримо враждебный и чужой. Вдруг ноги не выдержат и сломаются. Почему бы и нет. Или, если ты пошевелишься, тебя сожрут проглоты, если эти чудовища обитают в твоем конкретном безумии. А может быть, ты превратишься в кого-то другого. Лучше лежать неподвижно. Я помочился в кровать. Теперь я уже кое-что видел, нечеткие серые образы, источник света очень слабый. Я находился в комнате в доме Креббса. Может быть. А может быть, я был в Китае или в лаборатории доктора Зубкоффа. По виду комната была похожа на мою спальню у Креббса, но видимость обманчива, о да. Художники постоянно обманывают, точнее, обманывали раньше. Я не спал и наблюдал за тем, как дневной свет проникает в комнату. Я старался ни о чем не думать, но мысли все равно приходили. Время шло. В комнату пришли какие-то люди. Меня переодели и уложили в чистую кровать. Какая-то женщина попробовала покормить меня с ложки, но я стиснул зубы и попытался ее ударить, и женщина закричала, после чего вбежали какие-то люди и привязали мои руки к изголовью кровати. Я ничего не имел против. Я все равно никуда не собирался. Стук в дверь, или мне показалось. Я лежал очень-очень неподвижно, надеясь, что это пройдет. Нет, снова стук в дверь и голос. Голос произнес: — Чаз? Голос знакомый? Откуда мне знать? Звук открывающейся двери, щелчок, и комната залилась отвратительным светом — я все увидел! Я прищурился, выглядывая из-под одеяла, которым накрылся с головой. |
