|
Занимаясь естествознанием, вступая, по выражению поэта, «в молчаливое общение с безграничной, неслышно говорящей приро-дой», пытливо вникая в ее «открытые тайны», Гете твердо надеялся постигнуть заодно и «тайну» (то есть законы) исторического бытия человечества. Другое дело, что путь, которым шел Гете в поисках «высшей правды», не был прямым путем. «Кто ищет – вынужден блуждать», – сказано в «Прологе на небе», которым открыва-ется «Фауст». Гете не мог не «блуждать» – не ошибаться, не давать порою неверных оценок важнейшим событиям века и движущим силам всемирно-исторического процесса – уже по-тому, что вся его деятельность протекала в чрезвычайно неблагоприятной исторической об- становке, в условиях убогой немецкой действительности конца XVIII – начала XIX века. В отличие от своего русского современника и былого однокашника по Лейпцигскому университету А. Н. Радищева, философски обобщившего опыт крестьянских восстаний, ко-торыми была так богата история России XVIII века, Гете должен был считаться с беспер-спективностью народной революции в тогдашней Германии. Ему пришлось «существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать, и все же быть прикованным к ней как к единственной, в которой он мог действовать…» . Отсюда ущербные стороны в мировоззрении Гете; отсюда двойственность, присущая его творчеству и его личности. «…Гете в своих произведениях двояко относится к немецко-му обществу своего времени, – писал Ф. Энгельс. – То… он восстает против него, как Гец, Прометей и Фауст, осыпает его горькими насмешками Мефистофеля. То он, напротив, сближается с ним, «приноравливается» к нему… защищает его от напирающего на него ис- торического движения… в нем постоянно происходит борьба между гениальным поэтом, которому убожество окружающей его среды внушало отвращение, и осмотрительным сы-ном франкфуртского патриция, достопочтенным веймарским тайным советником, который видит себя вынужденным заключать с этим убожеством перемирие и приспосабливаться к нему. Так, Гете то колоссально велик, то мелок; то это непокорный, насмешливый, прези-рающий мир гений, то осторожный, всем довольный, узкий филистер. И Гете был не в силах победить немецкое убожество; напротив, оно побеждает его; и эта победа убожества над величайшим немцем является лучшим доказательством того, что «изнутри» его вообще нельзя победить» . Но Гете, конечно, не был бы Гете, не был бы «величайшим немцем», если б ему порою не удавалось одерживать славные победы над окружавшим его немецким убожеством, если бы в иных случаях он все же не умел возвышаться над своей средой, борясь за лучшую жизнь и лучшие идеалы: Человеком был я в мире, Это значит – был борцом! – говорил о себе поэт на склоне своей жизни. Юношей – вслед за Лессингом и в тесном сотрудничестве со своими товарищами по литературному течению «бури и натиска» – он восставал на захолустное немецкое общест-во, гремел против «неправой власти» в «Прометее» (1774), в своих мятежных одах, в «Геце фон Берлихингене» (1773), этом «драматическом восхвалении памяти революционера», как определил его Ф. Энгельс. Призыв к возобновлению немецких революционных традиций XVI века, когда «у не-мецких крестьян и плебеев зарождались идеи и планы, которые достаточно часто приводят в содрогание и ужас их потомков» , к насильственному упразднению феодальной раздробленности Германии (тогда насчитывавшей более трехсот самостоятельных княжеств) и к созданию единого централизованного немецкого государства – таковы политические тенденции драматического первенца Гете, этой поистине национальной исторической драмы. |
