За окном вспыхнул пронзительный молочно-белый свет, он бил сразу во все стороны, навылет прошибая жалюзи разноцветными лучами, но почему-то от него не становилось светлее…

— Фокс! — испуганно позвала девочка.

Он завертелся на месте. Люстра ходила ходуном, беспрестанно звякая стеклянными плафонами. Землетрясение?

Вилка телевизора со взрывом и вспышкой искр вырвалась из розетки. Так не бывает!

Он шагнул к завешенному окну. Мерцающий свет полосами лег на его растерянное лицо.

Что происходит? Все-таки землетрясение? Тогда надо хватать Саманту и бежать вон из дома…

Круглая медная ручка входной двери медленно повернулась сама собой. Раздался скрип. Дверь распахнулась, и сквозь нее ворвался поток хлещущего во все стороны пронзительно чужого света.

В слепящем потоке постепенно прорисовалась человеческая фигура. Отчетливей всего видны были ноги — длинные, тонкие, стоящие почему-то неуклюже, словно они неуверенно держались на земной поверхности…

Отчаянный визг вывел Фокса из столбняка. Мальчик обернулся. Его сестра, раскинув руки, висела в воздухе посреди комнаты на высоте своего роста, длинные волосы волной свешивались вниз, струясь с запрокинутой головы. Подол платья, облепил коленки сверху и тряпкой провис под ними…

Фокс как подброшенный рванулся вверх по стене — на стул, на спинку стула, на полку — к деревянной коробке на шкафу, задвинутой поглубже. Не удержал, она вывернулась из рук, грохнула об пол. Из-под отскочившей крышки вылетел отцовский пистолет… Фокс прыгнул на него сверху, потянулся к рукоятке…

И с новой силой ударил слепящий поток из дверей, фигура чужака на несколько секунд прорисовалась целиком. Он стоял — нет, словно висел, касаясь ногами земли, — на пороге, высокий, слишком тонкий для человека, с удлиненной, сплющенной с боков головой.

Фокс застыл, не в силах двинуть даже пальцем. Все силы его ушли на то, чтобы повернуть голову — и успеть увидеть, как Саманту втягивает в себя постепенно гаснущий световой квадрат, раскрывшийся на месте окна…

Вот тогда он впервые и ощутил настоящее бессилие — чувство, которое преследовало его всю дальнейшую жизнь. Невозможность помочь, невозможность объяснить — все это стояло в одном ряду. И сцеплены эти невозможности были между собой так прочно, что не оставалось сомнений: они — звенья одной цепи и вызваны одними причинами… только и это тоже невозможно было доказать.

Для себя Молдер уже давно уяснил: патологическое неверие подавляющего большинства человеческих существ в то, что контакт с иным разумом давным-давно состоялся, и состоялся совсем не так, как им, человеческим существам, хотелось бы, это неверие внушено именно иным разумом и поддерживается постоянной пиаровской кампанией в газетах и на телевидении; кампания проводится настолько грамотно, что стала самоподдерживающейся; противопоставить неверию, которое, в сущности, не что иное как «вера в отсутствие» — нечего. Даже самые четкие и прямые доказательства будут априорно, без всякого рассмотрения, отметаться с Насмешками…

Оставалось сжать зубы и копить, копить, копить, копить доказательства в смутной надежде на то, что будет наконец подобрана и водружена на место та самая последняя сказочная соломинка, которая переломит спину упрямому, недоверчивому верблюду…

Но запасы терпения у Молдера оказались хоть и велики, но вполне исчерпаемы, и приходилось время от времени — и все чаще и чаще — объяснять себе самому, что люди ни в чем не виноваты, они не ведают, что творят, их следует жалеть — и терпеливо, подобно тому, как капля воды точит дамбу…

Все это было в общем-то понятно. Укладывалось в голове. Но никак не укладыва лось в сердце.