— Видно, годы подошли, — вздыхал он. — Пора к Мише. При жизни не получил в Печорах упокоиться, так хоть после смерти там буду.

А из Петербурга нет-нет да приходило напоминание: «Извольте прибыть незамедлительно».

Столь настойчивые призывы тревожили фельдмаршала: «С чего бы это? Уж не оговорил ли и меня Алексей, как князя Василия?»

На эту же тревожную мысль наталкивало и молчание друга Федора Апраксина, не отвечавшего на письма фельдмаршала.

«К болезни моей смертной и печаль-меня снедает, — писал ему Борис Петрович, — что вы, государь мой, присный друг и благодетель и брат, оставили и не упомнитеся меня писанием братским, христианским посетить в такой болезни братскою любовью и писанием пользовать».

Молчал «присный друг». Это и беспокоило.

Девятнадцатого марта в доме Шереметева появился киевский митрополит Иосиф.

— Какими судьбами, святый отче?

— Государь позвал в Петербург.

— Зачем?

— Не знаю, Борис Петрович.

— Уж не по делу ли царевича? Сказывают, его уже за караул взяли, открылись какие-то новые обстоятельства, вроде на жизнь замышлял отцову.

— Свят, свят, грех-то какой, — закрестился Иосиф.

— Он же у вас в Киеве жил, святый отче?

— Жил месяца два.

— Ну вот, наверно, и оговорил вас в чем-то.

— Ну в чем?

— Вы беседовали с ним о чем-нибудь?

— А как же? Человек молодой, мятущийся.

— Он вам, поди, на отца жаловался?

— Было, было. Плакался.

— Ну вот, а вы поддакивали, еще, поди, и осуждали государя?

— Да нет вроде. Хотя как-то сказал ему, что-де зря государь патриаршество извел.

— Вот, вполне возможно, и зовет вас из-за этого государь. Он весьма в великом злобстве на всех, кто Алексея с пути сбивал.

— Но разве я сбивал? Борис Петрович, что вы говорите?

— Ныне всех к следствию тянут, кто даже сочувствовал ему. Вон государь в манифесте, что обнародовал сразу после отречения Алексея, всех, кто Алексею сочувствует и считает его наследником, объявил изменниками. А с изменниками, знаете, святый отче, как у нас поступают? Вот то-то.

— Ну, утешили вы меня, Борис Петрович, утешили, нечего сказать.

— Зря обижаетесь, святый отче. Я, наоборот, упредил вас, чтоб вы в пути подумали, как отвести от себя оговор.

Хотел митрополит назавтра продолжить путь, но Шереметев задержал его на целый день для составления Духовного завещания.

— Вас сам Бог мне послал, святый отче, столь высокий чин приложит руку к моей Духовной, никто ее порушить не посмеет.

Обстоятельно расписав и разделив имущество меж наследниками, в конце Духовной распорядился фельдмаршал отвезти его после смерти и положить в Киево-Печерской лавре: «Желаю по кончине своей почить там, где при жизни своей жительства иметь не получил».

К теплу вроде получшало Борису Петровичу, не утерпел, поехал в вотчину свою Вощажниково, по лошадям соскучился.

Едва передвигая затяжелевшие, опухшие ноги, поддерживаемый Гаврилой, бродил по конюшне, а то, садясь на крыльце дома, велел выводить то одну, то другую лошадь, гонять по кругу перед ним.

Любуясь ими и даже гордясь некоторыми аргамаками, по привычке поругивал конюхов за нерадение — то копыта обрезаны, то грива свалялася, то холка потерта, то гнедая засекаться стала.

Туда, в Вощажниково, прислала Анна Петровна мужу письмо от царя, в котором государь опять звал фельдмаршала в Петербург для дел важных и неотложных.

В тот же день сел Шереметев за ответ государю: «Болезнь моя час от часу круче умножается — ни встать, ни ходить не могу, а опухоль на моих ногах такая стала, что видеть страшно, и доходит уже до самого живота, и по-видимому сия болезнь знатно, уже до окончания живота моего… Ежели сомневаетесь в той моей болезни, то велите, государь, меня освидетельствовать, кому у вас вера есть.