Из палаты всем велено было идти в Успенский собор, дабы присутствовать при отречении царевича от наследства. Вместе со всеми проследовал туда и Шереметев. По подсказке царского адъютанта, там он встал рядом с царем и видел Алексея со спины. Он стоял пред аналоем, на котором лежала Библия.

Положив на нее правую руку, царевич читал текст отречения. Голос его дрожал, пресекался, но хорошо был слышен всем присутствующим:

— «…За преступление мое перед родителем моим и государем его величеством… обещаюсь и клянусь Всемогущим в Троице славимым Богом и судом Его той воле родительской во всем повиноваться, и того наследства никогда ни в какое время не искать, и не желать и не принимать его ни под каким предлогом. И признаю за истинного наследника брата моего царевича Петра Петровича. И на том целую святой крест и подписуюсь собственной моей рукою».

Слушая столь складный текст отречения, Борис Петрович думал: «Государева рука, он сам составлял».

Когда Алексей целовал крест, поднесенный ему архиепископом, по его щекам обильно текли слезы.

Царь наклонился к Шереметеву, молвил негромко:

— Зайдите ко мне в кабинет, Борис Петрович, после всего этого.

— Слушаюсь, государь.

Когда Шереметев вошел к царю, там уже были канцлер Головкин, подканцлер Шафиров, Стрешнев, Мусин-Пушкин, князь Прозоровский и Салтыковы, Алексей с Василием.

Царь сидел за столом, курил трубку и был хмур.

— Ну, кажется, все собрались, — заговорил он, окидывая взглядом присутствующих. — Борис Петрович, что сел у двери, как бедный родственник? Проходи, вот тут садись, ближе.

Шереметев прошел, сел рядом с Головкиным у самого государева стола.

Петр продолжал:

— Господа, утром Алексей сообщил мне имена тех, кто были советчиками в этом преступлении — побеге за границу. Я тотчас послал в Петербург курьера к светлейшему с приказом взять их за караул, оковать и доставить немедленно сюда в Москву. Здесь им будет суд и воздастся каждому по заслугам. И судить их будете вы. Да, да, да, господа. Ваш приговор им будет окончательный и не подлежит обжалованию.

«Но при чем тут я?» — подумал Шереметев.

— Кто эти злодеи, государь? — спросил Мусин-Пушкин.

— Первый и главный — Кикин.

Если б в кабинете взорвалась граната, она б, наверное, меньше поразила присутствующих. Все знали, что Кикин — ближайший друг и любимец царя, и невольно оцепенели от сообщения.

— Кикин? — вытаращил глаза Прозоровский.

— Да, да, князь, Кикин, ты не ослышался.

— Но он же ваш…

— Он предатель, князь, — перебил Петр Прозоровского, — и с ним надлежит поступать, как с изменником.

Это уже прозвучало почти приказом составу суда.

— И второй, — продолжал Петр, — это князь Долгорукий.

Царь выдержал паузу, обвел присутствующих пытливым взором. Долгоруких-то эвон сколько. Который же? Ну? И Петр, словно камень сваливая с плеч, закончил:

— …князь Василий Владимирович.

Шереметеву показалось, что у него остановилось сердце: «Как? Князь Василий? Ведь он же был самым доверенным у государя. Не может быть!»

Петр словно услышал мысли фельдмаршала.

— Ты не ослышался, Борис Петрович, — сказал царь, покосившись в его сторону. — Твой друг.

— А не оговорил ли его царевич? — наконец выдавил из себя Шереметев сомнение.

— Дыба покажет, Борис Петрович, — холодно ответил царь. — Кнут язык развяжет.

Далее Шереметев не мог слушать уже, что говорит царь, словно гвоздем долбило в голове одно: «Князь Василий? Боже мой! Да как же? Да что же? И мне судить? Да разве я могу? Да разве я имею право? Как же это он? Милый Василий Владимирович, что ж ты?»

Лишь когда все стали подниматься и направляться к выходу, Борис Петрович наконец вернулся мыслями к происходящему.