— А-а, блудный сын, вернулся! — заговорил приветливо, не выказывая, впрочем, большой радости.

— Ольга дома?

— Зачем тебе Ольга? — раздалось в ответ, и это уже было откровенным вызовом.

Однако Филимонов стерпел и продолжал беспечным тоном:

— Как зачем? Она мой первый помощник, сподвижник по делам. Я как ступил на родную землею, перво-наперво о делах подумал.

— Зяблик тебе сподвижник, а Ольгу не тревожь. Она делом занята, хотя по твоей милости на унижения пошла, зарплату почти не получает. Хорошо же ты, Николай, обошёлся с моей дочерью.

И раздались длинные гудки. Филимонов, продолжая держать в руке трубку, опустился на стульчик возле телефона. И сидел, оглушённый. Первой мыслью было: Зяблик дел натворил, уволил Ольгу. Хотел тотчас же позвонить Федю, но решил вначале успокоиться, унять расходившиеся нервы. Ходил по комнатам, смотрел вокруг и ничего не видел. Глаза застилал туман, сердце трепыхалось испуганной птицей. Чёрт побери! — взмахивал туго сжатыми кулаками. — Этого как раз не хватало!

Прошёл в кабинет и сел за письменный стол. В беспорядке лежали книги, журналы со статьями известных математиков, — там, в заморских странах, Филимонов жаждал быстрее вернуться к ним и погрузиться в занятия; много передумал за время поездки, многое взвесил — решил заниматься наукой, бросить мышиную возню с реорганизацией, сосредоточить все силы на импулъсаторе. Мечтал встретиться с Федем, Ольгой, боялся потерять Вадима.

Они поймут, не станут обвинять его за институтские дела, — в конце концов, он учёный и организаторские дела не его стихия. А там придёт время, и он объяснит причину своей пассивности. Перед ним стоял выбор: либо тюрьма, либо возможность довести до ума импульсатор и подарить людям великое… нет, большое открытие. Он выбрал второе. Всё как на духу, как и следует с друзьями. Если осудят — ну что ж, значит, судьба. По крайней мере, всё будет честно в их отношениях.

Так думал там, за границей. И намерения эти казались благородными, единственно правильными. Главное в них то, что он вновь вернётся к труду — творческому, полезному, доставляющему ему радость. Больше не даст себя увлечь с пути, предначертанного ему судьбой. Он — учёный, талант и, в конце концов, не имеет права разбрасываться и заниматься пустяками.

Так думал Филимонов, мотаясь из города в город, из страны в страну, заседая на симпозиумах и сессиях, встречаясь с учёными и ведя с ними бесчисленные учёные и неучёные разговоры. И от этих дум ему становилось легче, он воодушевлялся и слышал во всём своём существе тот радостный окрыляющий зуд творческого нетерпения, который был всегда опорой и поддержкой во всех жизненных передрягах и даже во время нервных стрессов, психических катаклизмов. А таких бывало немало.

Вспомнив о неприятностях, преследовавших его всю жизнь, Филимонов вдруг подумал, что неприятности эти никогда не выводили его из состояния творческой окрылённости, он и тогда не знал депрессий, усталости — наоборот, чем больше его унижали, «задвигали» и даже травили, тем становился злее.

Энергия сжималась в нём в электрический разряд, и он с головой погружался в работу; лез и лез в дебри математики, встречался с узлами смутных, казавшихся непосильными для ума, нагромождений — бросался на них и рвал в клочья, расшвыривал завалы до тех пор, пока из груды чисел не выстраивались стройные ряды; он, казалось, был так устроен: чем больше препятствий перед ним возводили, тем больше работав, преодолевая их; он походил на машину, прибавлявшую автоматически тягу по мере возникавшей необходимости преодолевать препятствия. И в результате появился импульсатор.

В Англии один ученый назвал его «ускорителем технического прогресса», а во Франции на симпозиуме в Парижской академии старейший из её членов сказал: «Ваш импульсатор раскрывает ворота в космос — и не на планеты солнечной системы, а в миры отдалённых галактик».