Примостившись к краю Ольгиного столика, весь погрузившись в расчёты, Филимонов забыл о времени, о товарищах и о том, где он находится. Обитатели комнаты двигались бесшумно, старались не мешать Филимонову, но меры предосторожности были лишними: Филимонов никогда не требовал ни удобств в работе, ни тишины — одинаково плодотворно трудился в людных читальнях и в тесной институтской комнате бок о бок с товарищами, он умел отключаться и безотчётно отдаваться мыслительной работе. Сейчас же он нащупал слабость в расчётах, — торопился внести поправки, набросать ряды чисел, ведущих к сильному пучку электронов.

Давно прошло время обеда; Ольга принесла из столовой чай и бутерброды, тихонько подсунула ему. Увидев её руку возле своей, Филимонов отвлёкся, поблагодарил за заботу. И наскоро перекусив, вновь принялся за расчёты. Пришел Дажин, поздоровался, и все на него зашикали, а Филимонов повернулся, спросил:

— Чего вам, Евгений Михайлович?

— Срочное дело, Николай Авдеевич!

И протянул бумагу. Филимонов взял бумагу и, не став читать, со словами: «Обращайтесь к моему первому заместителю», протянул ее Федю. Тот покачал головой и тоже не стал смотреть бумагу.

— Читайте, читайте! — приказал Филимонов. — И принимайте решение. Вы же видите: мне некогда.

Выхватил из кармана министерский приказ о назначении Федя, отдал Ольге:

— Передай ему. Упрямый человек!

Федь прочёл приказ, утверждённый Бурлаком, пробурчал: «Без меня меня женили», но не зло, а больше для порядка, и стал читать бумагу, доставленную Дажиным. Это было написанное рукой Галкина заявление в учёный совет:

«Многоуважаемые товарищи члены учёного совета! Меня долго мучила совесть, наконец я решил уведомить вас о своём неблаговидном поступке. Заключается он в следующем: я воспользовался рукописью погибшего учёного и в несколько изменённом виде представил его работу за своей подписью. Не стану вдаваться в подробности дела. В своём поступке я раскаиваюсь и возвращаю деньги. Из института увольняюсь. В. Галкин».

Федь, дочитав заявление, взглянул на товарищей — они сидели на своих местах, были заняты, и он решил не отрывать от расчётов Филимонова. Жестом пригласил Дажина в коридор. Передал ему министерский приказ о своём назначении:

— Снова возвращаюсь к вам. Прошу любить и жаловать. А это… — он потряс заявлением Галкина, — надо хорошенько расследовать. Тут не всё ясно.

— Директор бы посмотрел. Дело-то ведь… важное.

— Сейчас он занят делом поважнее. Текущие вопросы будем решать сами. Составим комиссию, назначим председателя.

Заявление Галкина Федь спрятал в карман. Тихо открыл дверь, прошёл к себе в уголок. Филимонов продолжал работать.

В тот день они поздно вечером разошлись по домам, их развёз шофер Филимонова, а наутро снова собрались, и снова Филимонов углубился в расчёты и весь день трудился, не разгибаясь. Впрочем, на этот раз он загрузил делом каждого: Ольга с Федем пересчитывали места, где Филимонов обнаружил вкравшуюся ошибку, Вадим перематывал катушки и паял по новой схеме, которую дал ему Филимонов.

Так они работали четыре дня. Федь дважды отлучатся в «Титан», подписывал неотложные бумаги, принимал людей. К нему, как только он являлся в институт, тотчас же заходили Дажин и Шушуня, сидели в кабинете всё время, пока Федь решал дела, в том числе входящие в компетенцию директора. Он при этом говорил:

— Потерпите, товарищи. Ещё немного. Директор очень занят, его нельзя отрывать ни на минуту.

Грустно было сознавать, что не он, Федь, доведёт до ума приставку, но что вмешательство Филимонова приведёт к успеху — в этом он не сомневался, и как спортсмен, уверенный в победе, завершает последний отрезок дистанции, так Федь в эти дни чувствовал себя почти победителем.