Достала из сейфа папку, принесла Вадиму. Тот извлёк пачку фотографий, читал тексты и ничего не понимал. Дарья Петровна, тронув фотографии рукой и снисходительно улыбаясь, заговорила:

— Я лучше тебе расскажу суть дела: тут копии последних статей Галкина, он за них Государственную премию получил. Обрати внимание на почерк — Галкина рука?

— Нет, я почерк Галкина знаю. Он пишет, как школьник — косо, криво, и буквы у него не связаны, будто каждую рисует отдельно.

— Вот тут-то и зарыта собака. Галкин статьи эти не писал, он выдал чужую работу за свою. Помнишь альпинистов, погибших на Памире? Один из них взял в горы тетрадь со своими записками. После смерти её прислали Зяблику, а он — запер в сейф, а потом снял машинописную копию и вручил Галкину.

— А-а… Вот теперь и я понял, где собака зарыта. Галкин украл чужой труд! Так-так-так… Это на него похоже. Но как нам доказать, кто первый из них… Ведь Галкин может сказать: это у меня списано, а не я списал.

Дарья Петровна пригласила Вадима в библиотеку и здесь показала научный журнал со статьей погибшего альпиниста.

— А вот… глава из тетради. Напечатана, когда Галкин ещё и не работал в институте.

— Хорошо бы копию…

— Я обо всём позаботилась. Ну, как ты думаешь, есть у нас возможность помочь Филимонову?

Вадим не стал пускаться в дальние рассуждения. Он в эту минуту ещё не представлял, как распорядится грозным оружием, но, заполучив копии разоблачительных документов, поспешил в институт. Без стука вошёл к кабинет Галкина и сел на диван, стоявший в дальнем углу комнаты.

— Ты чего? — уставился Галкин, предчувствуя неприятность. — Вадим никогда к нему не заходил и если зашёл — есть веская причина. — Ну, говори, зачем пришёл?

— А ты не волнуйся. Честному человеку нечего волноваться. Вот мне, например: я никого не убил, ничего не украл и жизнь никому не испортил. Друзей не предаю — важных дел народных, открытий каких или чего другого себе не присваиваю. Чего мне волноваться?

Вадим говорил спокойно, он в нужную минуту умел взять себя в руки и выдержать характер. К Галкину у него были особые претензии: чуткое сердце рабочего бесхитростного человека видело в нём основного виновника всех бед Филимонова, а, следовательно, и института. Он сейчас ощущал потребность говорить от имени всего своего сословия рабочих — всех тех, чьим трудом живут и все учёные, и сам Галкин, явившийся в мир учёных из гущи рабочих и обязанный по всем законам здравого смысла свято блюсти их интересы, высоко держать их честь и трудовое достоинство.

Галкина он считал предателем вдвойне: предал друзей и предал рабочих, приславших его в науку. Галкина Вадим не только ненавидел, но он ещё и презирал его. Однако при всём этом Краев не был злым человеком, по натуре он был мягким и добрым и готов был многое прощать людям — особенно, если люди эти признавали свои ошибки и готовы были повиниться или исправиться. Он сейчас и к Василию воспылал вдруг чувством жалости. Знал, что Галкина ждёт полнейший крах и в итоге — тюрьма, и, может, потому, что итог грозил быть таким жестоким, он хотел смягчить его участь.

— Говори, что тебе нужно! У меня нет времени.

Галкин терял равновесие; предчувствовал что-то важное, нехорошее — торопил Вадима. И Вадим пустил в него первые изничтожающие стрелы. И не как-нибудь, а бесхитростно, грубовато, по-рабочему:

— Думаю, что торопиться тебе некуда. Песенка твоя спета. Теперь бы подумать, как вылезти из болота, в которое ты залез. Об этом я и хотел с тобой поговорить.