Идёт по залам выставки с Ольгой, не на картины смотрит, ею украдкой любуется, сладко замирает сердце от близости любимой.

Ольга у картин не задерживается, справа посмотрит, слева зайдёт, а разговор всё о деле:

— Как думаешь, Вася, долго они смеяться над нами будут? Жалко мне Николая Авдеевича.

— Ты бы отцу сказала, приструнил бы он институтское начальство.

— Отец не любит вмешиваться.

— Говорят, звонил он нашему министру.

— Звонил дважды. Обещали помочь.

— Теперь вот сокращение кругом, институт наш махнуть могут. Сказала бы.

Ольга нетерпеливо пожала плечом. В обсуждение институтских дел входить не желает. Ей что! — место везде найдётся.

Привычным жестом Галкин безуспешно старается уложить в красивый валик клок волос на лысеющем лбу, идёт он молодецкой, бравой походкой, грудь разворачивает широко, голову несёт прямо, немного откинув назад. Глаза у него чёрные, нос с горбинкой, лицо сухое, как запечённое, — он чем-то напоминает кавказца или еврея. Василий бравирует молодостью, крепко сбитой фигурой. Втайне он ещё надеется пробудить симпатии Ольги, добиться взаимности.

— А ты, Вася, — поворачивается к нему вдруг Ольга, — не приглядел ли ты местечка тёплого?

— Нет, Оля, Николая Авдеевича не брошу. Он из меня человека сделал.

Остановилась. Посмотрела Василию в его непроницаемые изумлённо-растерянные глаза.

— Не бросишь, Вася? Не предашь?

— Нет, Оля. Я в наш Импульс верю. И хотя бы и пропал он навсегда — не уйду от Филимона. Я в рабочем котле варился, у нас, рабочих, товарища в беде не бросают.

Оля смотрела на него взволнованно и горячо, в её гибельных для Василия глазах стояли слёзы. Она кивала в такт словам Галкина, доверчиво шептала:

— И ладно. Хорошо, Вася! Я сомневалась, думала — уйдёшь, бросишь Николая Авдеевича и ко всем его страданиям прибавишь ещё это… предательство. Я знаю, как он тебя любит. Давай вместе, до конца. Ну!

Девушка протянула руку. Василий крепко пожал её и затем тыльной стороной прижал к своей щеке. Ольга, продолжая смеяться сквозь слёзы радости, не отдёргивала руку, жар пылающей щеки Василия передавался ей, смутно тревожил сердце.

Потом они сидели на лавочке, перед ними в полстены висела картина ленинградского художника «Герои блокады». В правом углу голодная обессилевшая женщина поддерживала умирающего подростка, рядом тянули к ней ручонки исхудавшие до последней степени девочка и мальчик. На заднем плане — два бойца народного ополчения, один со знаменем, другой с автоматом. Художник изобразил их на фоне пламени; тонкие, длинные ноги, жидкие, как плети, руки; не то бегут, не то танцуют. Не было впечатления силы, героизма. Муки умирающих людей, пляска отчаяния — и горящее небо, как трагический финал всего происходящего. Гнетущей безысходностью веяло от фигурок, были они какие-то бездушные, бесплотные.

— Не понимаю замысла художника, — сказала Ольга. — Может, объяснишь?

— Ты льстишь мне, полагая, что я смыслю в живописи, — заговорил Василий не без некоторого кокетства. — Смотрю на вещи глазами математика: есть пропорции — художник, нет — тогда и говорить нечего.