|
В настоящее время знание (в смысле информации) имеет для меня ценность главным образом как инструмент выражения, как средство сделать явным то, что мне уже известно в самом существенном смысле. Это выражение ценно не только как способ передачи знания другим индивидам; оно обогащает и мое собственное личное сознание. Воплощаясь в конкретную мысль, абстрактное и сверхконцептуальное знание обретает формальную и эмпирическую ясность. Несмотря на все это, знание как информация играет лишь второстепенную роль; оно больше не имеет такого значения, как прежде. Это выглядит так, словно я в каком-то неясном и непонятном смысле уже знаю все, что надлежит узнать[37]. Если я сочту необходимым, то могу придать какой-то доле этого знания проявленную форму – чтобы оно открылось сознанию других (и моему собственному личному сознанию тоже). Но нет никакой внутренней необходимости (по крайней мере, такой, какую я сознавал бы), которая побудила бы меня к выражению и проявлению. Я чувствую себя совершенно свободным выбирать тот путь, какой пожелаю.
10. Самое же замечательное эмоциональное качество, нисшедшее в относительное сознание, – это счастье. Радость сознается как очень яркий опыт. Она сильнее всех известных мне переживаний и доставляет больше удовлетворения, чем любые достижения в мирской сфере. Описать это состояние счастья нелегко. По своей природе оно ни в коем случае не является неистовым или необузданным; напротив, оно довольно тонкое, хотя и весьма интенсивное. Все мирские наслаждения в сравнении с ним грубы и непривлекательны. Всякое «наслаждение» (если пользоваться этим термином в его индийском значении[38]) – доставляющее удовольствие или мучительное – я нашел в сравнении с этим счастьем более или менее неприятными. В особенности оно отличается от порочных наслаждений. Последние отмечены чувством вины, которое остается надолго после того, как само наслаждение порочным переживанием закончилось. Высшее счастье кажется почти (если не полностью) тождественным самой добродетели. Я склонен согласиться со Спинозой и заявить, что истинное счастье – это не просто награда за добродетель; оно и есть добродетель. Чувствуешь, что нет ничего правильнее, или праведнее, чем быть настолько гармонично согласованным в своем сознании, чтобы все время испытывать эту Радость. Это живая Радость, в которой как бы растворяются страдания тех, кто находится рядом с человеком, испытывающим ее. Других эта Радость тоже скорее обогащает, чем обедняет. Сомневаюсь, чтобы кто-либо мог оценить потрясающее достоинство этого счастья, не испытав его непосредственно. Я чувствовал и продолжаю чувствовать, что никакая цена не была бы слишком высокой платой за его обретение. В мистической литературе такие заверения повторяются вновь и вновь. Кажется, что одно лишь краткое переживание этой радости стоило бы любого усилия и всех страданий, какие только может вместить целая жизнь, – если бы они оказались необходимыми для ее обретения. Теперь я понимаю, почему так часто мистическое выражено в восторженной форме. Требуется истинное самообладание и сдержанность, чтобы избежать злоупотребления превосходной степенью, – в особенности, когда понимаешь, что все эти выражения превосходной степени (как они воспринимаются в сфере обычного опыта) фактически весьма занижены. Цветистые обороты персидских и индийских мистиков вовсе не являются преувеличением. Однако у этого способа выражения есть недостаток: читателю-немистику кажется, будто у писателя-мистика нет критической перспективы. В этой радости даже можно потеряться, так что в идее «опьянения Богом» есть реальный смысл. В целом же кажется вероятным, что самое крайнее переживание этой Радости реализуют те, у кого наиболее развита эмоциональная сторона натуры. Если же с ней сравним (или превосходит ее) уровень познавательного интереса, то, скорее всего, в таком человеке мы обнаружим больше сдержанности (примером могут служить Спиноза и Будда). Эта Радость кажется некой динамичной силой. |
