|
Это всего только наставничество; она — девочка, с которой я познакомилась прошлой осенью в монастыре, пока муж был на водах. Там мы ничего не могли, ни на что не осмеливались, за нами следило слишком много глаз, однако мы пообещали друг другу, что встретимся снова, как только это будет возможно; заняться единственно этим желанием, я для его осуществления познакомилась со всею семьей. Отец ее распутник... Я его приручила. Скоро красавица приедет, я ее жду; мы проведем вместе целых два дня... Два прекрасных дня; большую часть этого времени я употреблю на то, чтобы воспитать эту юную особу. Вместе с Долмансе мы вложим в эту юную головку все принципы самого безумного распутства, воспламеним его своим огнем, напитаем своей философией, внушим свои желания, и поскольку я стремлюсь еще и дополнить теорию небольшой практикой, поскольку я хочу еще и продемонстрировать все то, о чем будет идти речь, то тебе, братец, я предназначила пожать мирты Киферы, а Долмансе — розы Содома. Я же испытаю два удовольствия сразу, первое — самой насладиться преступной страстью, а второе — преподать ее уроки, внушить вкус к ней милой невинной девочке, которую я увлекаю в наши сети. Ну что, шевалье, достоин ли этот план моего воображения? Ш. — Лишь в этом воображении он и мог родиться; этот план божественен, сестрица, и я обещаю безукоризненно сыграть великолепную роль, отведенную в нем мне. Ах! Плутовка, как же ты насладишься удовольствием воспитать это дитя! Какая радость для тебя развратить ее, заглушить в юном сердечке все семена добродетели и религии, посеянные ее наставниками! Поистине, для меня это слишком хитро. М. де С.— А. — Конечно, я ничего не пожалею, чтобы совратить ее, чтобы повергнуть в прах в ней все ложные принципы морали, какими только могли уже забить ей голову, я хочу в два урока сделать ее такой же распутницей, как и я сама... Такой же безбожницей... Такой же злодейкой. Предупреди Долмансе, введи его в курс дела, как только он приедет, чтобы яд его безнравственности, наполнив это юное сердце вместе с тем, что впрысну в него я, сумели в одно мгновение с корнем вырвать все посевы добродетели, что могли там зародиться до нас. Ш. — Невозможно было лучше выбрать человека, какой тебе нужен: Неверье, безбожность, бесчеловечность, распутство текут с уст Долмансе, как в древние времена святой елей с уст знаменитого архиепископа Камбре; Это самый великий соблазнитель, самый распутный и опасный человек... Ах! Милый друг, если только твоя ученица достойна учителя, можно поручиться она не устоит. М. де С.— А. — Конечно, долго ждать не придется, насколько я знааю ее предрасположения... Ш. — Однако, скажи, дорогая сестрица, ты не боишься родителей? А если девочка проболтается, вернувшись домой? М. де С.— А. — Бояться нечего, отца я соблазнила... Он мой. Нужно ли признаваться? Я отдалась ему ради того, чтобы он закрыл глаза; он и не подозревает о моих намерениях, однако никогда не решится вмешиваться... Он у меня в руках. Ш. — Ты пользуешься ужасными средствами! М. де С.— А. — Такие и нужны, они по крайней мере верны. Ш. — А скажи-ка, прошу тебя, кто эта юная особа? М. де С.— А. — Ее зовут Евгения; она дочь некого Мистиваля, одного из самых богатых откупщиков столицы; ему около тридцати шести лет; матери не больше тридцати двух, а дочке — пятнадцать. Мистиваль так же распутен, как его жена — набожна. Что до Евгении, мой друг, я напрасно пыталась бы тебе ее описать; она выше моих способностей рассказчицы; тебе достаточно быть уверенным, что ни ты, ни я, без сомнения, никогда не видели в целом свете подобной прелести. |
