– Ладно, спи, ленивец, – сказала Николь. – Что с тебя возьмешь…

Я перевел дыхание.

– Ну что? – спросила Мари, и по тому, как дрогнул ее голос, было понятно, насколько она за меня переживает.

– Все в порядке, – бодро ответил я. – Все в порядке. Как ни хотелось выскочить за дверь, делать этого ни в коем случае не следовало. Надо было подождать хотя бы полчаса. За это время Пятый мог успеть проснуться, встать, умыться, сделать зарядку и в тот момент, когда Николь отвернулась от экрана, покинуть свою комнату.

Я смотрел на Мари. Мы знали, что эта встреча – последняя. Больше рисковать было нельзя. Если бы они заподозрили, что мы встречаемся…

Думать об этом не хотелось. Мы будем видеть друг друга каждый день, будем обмениваться письмами, даже будем разговаривать, но еще долго, очень долго нам не удастся встретиться.

Никогда в моей жизни время не шло так быстро.

– Пора идти, – сказал я наконец.

Мари взяла мое лицо в ладони и долго смотрела мне в глаза.

– Будь осторожен.

– И ты, – ответил я. – Мы по-прежнему можем переписываться.

– Да, конечно… – думая о чем-то своем, сказала она. – Я надеюсь, что это Седьмой.

– Я тоже.

Она грустно усмехнулась.

– Обманщик. Я знаю, что ты так не думаешь. Но я все-таки надеюсь.

Я поцеловал ее в сухие губы и встал. А затем, превращаясь в Пятого, вышел во внешнюю комнату.

– Да что ты говоришь? – удивился я. – А я ничего не слышал.

Два дня спустя Мари написала: «11 – точно (6)». Что означало: «Одиннадцатая – точно не Зритель. По шестому правилу». Если в личной части посланий мы позволяли себе быть многословными, то во всем, что касалось поисков, наша переписка была лаконичной и понятной лишь нам. В свое время я настоял на таком элементарном средстве предосторожности.

Сам не зная зачем, я перечитал наше шестое правило. «Человек не является Зрителем, если он абсолютно недвусмысленно демонстрирует связь с наблюдателями». Интересно, что она сделала? Что бы это ни было, Мари перепроверять не надо. Если уж она написала «точно», то Одиннадцатая не больший Зритель, чем я сам. Значит, остался только Седьмой. Последняя надежда.

Он был, несомненно, талантлив. Причем в любом жанре – от бесформенных пятен до превосходно выполненных портретов. Хотя некоторые его полотна, на мой взгляд, были просто мазней. Но были и такие, от которых нельзя было отвести взгляда. Я не знаю, писал ли он все эти картины сам, но, по крайней мере, делать это он мог.

До недавнего времени я подозревал, что он такой же художник, как Тринадцатая – поэтесса. Однако после того, как у меня на глазах Седьмой небрежно набросал Секцию Встреч, пришлось признать, что рисовать он умеет. Причем великолепно.

И вот этот-то человек остался последним в списке подозреваемых. А ведь если отбросить ни на чем не основанный книжный стереотип гомункулуса, инфантильного, хлипкого существа, он мог быть превосходным Зрителем. Тем более что вялых, анемичных личностей здесь не было вообще. Это объяснило бы все: и его шумную раскованность, и разнообразие жанров, и полнейшие отсутствие каких-либо аргументов в пользу его актерства. А главное, это уничтожило бы то темное чувство опасности, которое охватывало меня все сильнее и сильнее. Но для выявления Зрителя способов не существовало.