Я невнимательно слушал их болтовню. Мне показалось, что Восьмая своей репликой пыталась навести меня на какую-то мысль. Несколько раз я бросал взгляды в ее сторону, но она больше не поворачивалась и, казалось, была всецело поглощена беседой.

«Что имелось в виду?» – раз за разом я спрашивал себя об этом, наблюдая, как она задумчиво слушает Третьего. Теорема, которую доказывают себе и другим… Звучит знакомо. И как-то неуловимо связано с моей собственной фразой. Может, это известные слова из книги? Или фильма? И, дополняя мое высказывание, Восьмая пыталась загнать меня в новую ловушку? Скажем, рассчитывала, что я увлекусь, начну цитировать дальше и бодро нарушу запрет, даже не заметив этого. Ведь цитирование любой книги из той жизни рано или поздно должно привести к нарушению правил. И людей вокруг немало. Хотя это обстоятельство как раз ничего не значит. Впрочем, нет, конечно, значит: ведь ошибись я в их присутствии, на меня поступило бы сразу несколько доносов. Выходит, ловушка? Что, милая, хотелось выкопать мне яму и сразу туда спихнуть?

Что ж, неплохая попытка. Совсем неплохая. Да вот беда – не помню я, откуда эти слова. Так что продолжить фразу и свалиться в яму не могу. Рад бы помочь, но не имею такой возможности. Разве что кто-нибудь другой придет на помощь. Стоп. А ведь кто-то другой действительно мог помочь.

Ну-ка еще раз, по порядку. Почему я думаю, что это очередная западня от Восьмой? Потому что она так странно посмотрела на меня, говоря об этой «теореме». Но ведь если это известная цитата, то не только я, но и любой из присутствующих мог ее неосторожно подхватить. Значит…

Значит, имеем несколько вариантов. Либо ловушка не была предназначена персонально мне, а задумывалась как волчья яма – кто попадется, тому и рады. Спрашивается, зачем в таком случае нужно было смотреть именно на меня? Либо у меня настоящая мания преследования, и мне вообще все это померещилось. Взгляд, подтекст – все.

А может, она считала, что я единственный, кто знает эту фразу? Но тогда эти слова не могут быть цитатой.

Пока я все больше и больше запутывался в своих рассуждениях, общество расходилось. Некоторые направились в Секцию Встреч, кто-то сообщил, что пойдет вздремнуть, остальные просто прощались и уходили. Удалились, продолжая спор, Шинав с Третьим. Беседуя с женой изобретателя шашек, ушла Восьмая. За ними устремился Четвертый. Я проводил его взглядом и подумал: «А ведь точно как в старые добрые времена. Восьмая, Четвертый, Пятый. Десятого, правда, нет, но он должен быть где-то неподалеку». Здесь все неподалеку. Если бы я не знал, что Мари и Поль не прошли экзамен, мог бы вообразить, что это они идут по Секции Трапез. Но они экзамен не сдали.

А что, если… Нет, невозможно. Абсолютно невозможно. Разумеется, они провалились. Мне это хорошо известно. И все же, и все же… Откуда у меня эта уверенность в их провале? Так сказала Николь. Милая, хорошая Николь. Если бы мне это сообщил Тесье, я давно бы поставил под сомнение правдивость его слов. А если бы не давно, то по крайней мере сейчас, когда прочел дневник. Теперь-то я знаю, как хорошо здесь умеют сбивать с толку. Но информация исходила от Николь, да еще и при явном неодобрении Тесье, так что у меня не было поводов сомневаться в ее достоверности. Николь всегда относилась ко мне хорошо. Николь не стала бы врать. Николь вообще пошла на прямое нарушение своих обязанностей, спасая меня во время разговора с Эмилем.

И все же – а что, если в тот день она меня обманула? Даже не она, а они. Хорошо продумали, подготовились и очень убедительно разыграли сценку под названием «Ах, какая жалость». Это потом уже она, узнав меня поближе, стала мне помогать. А тогда ей просто приходилось действовать в соответствии с указаниями Тесье. И ничего плохого она в этом, наверное, не видела. На благо эксперимента делаются вещи и посерьезнее.